Лирическая история по жизнь краткую студенческую

[dobutsuco]

Название: Уолли, камешек
Автор: Сусуватари
Фандом: оригинальное
Персонажи: студенты и не студенты
Примечание: время действие - начало девяностых прошлого века




Ей нравилось это слово - "уолли", - то ли имя, то ли просто созвучие, лично ей напоминающее про гладкий темный камешек, камешек в речном песке. Кругом серые песчинки - а он с плавными линиями, своим рисунком, особенным цветом, и он крепкий: увернется, устоит, уцелеет, снова и снова проступит среди любой массы песка.

Само собой, Уолли поступала в самый главный Университет. Уж там она займется тем самым, для чего родилась - переделывать мир. Биохимия и генная инженерия - вот главное, за что стоит браться. И кому, как не ей Уолли, сделать нечто особенное и обязательно замечательное - она уж придумала, что. И совсем не ждала такой подлянки, чтоб ей за сочинение на вступительных в том самом главном, самом справедливом Университете, поставили двойку. Не читая.

Уолли слов не нашла. Просто онемела. Это было как смерть персонажа в диснеевском мультике: он куда-то бежал, а на него падает Наковальня. И все. Ничего нет. Все лишено смысла, все кончено - раздавило двойкой и бумажкой на возвращение документов. Здорово выручило, что не оглохла. Потому что совсем рядом длинный школьник разговаривал с парнем из приемной комиссии про... про то же самое:
- Забейте, молодой человек, - говорил, изредка оглядываясь, тип из приемной комиссии. Такой розово-благополучный и благодушный, аж в морду ему врезать хотелось, - с вами все в порядке, и сочинение, наверное, замечательное - я по устной речи могу судить. Просто в этом году умных и подготовленных набралось слишком много. Кого-то все равно приходится не брать сейчас. Идите на рабфак: он теперь платный, зато попадете почти что на первый курс, а зачислят после рабфака обязательно!
Школьник, поначалу покрытый багровыми пятнами от висков по воротник фасонистой рубашки, постепенно бледнел, чуть зеленел, а потом сдавленно пробормотал благодарности и ушел. Его явно кто-то ждал - и парень спешил все-все рассказать.

И Уолли тоже хотела кому-нибудь рассказать, но пришлось побыстрее догнать того мордатого из приемной комиссии и умильно-вежливо спрашивать про рабфак. Это оказалось недешево. То есть - посильно, но если сначала Уолли рассчитывала, что во всех случаях ее способности и подготовка достаточны для того, чтоб занять свое место по справедливости среди таких же способных и умных, открытие эдакого обходного пути не радовало (а сравнение тех, кто поступил с первого захода и рабфаковцев вообще наводил на мысли злые и ехидные). Но все же она была зачислена, и началась настоящая студенческая жизнь - в самом главном Университете,куда принимают самых талантливых и прилежных.

Учиться - в кайф, приставать с вопросами не к школьной затурканной или стервозной училке, а к тому, к то разбирается - что может быть лучше? Уолли знала - лучше , это когда называют лучшей студенткой курса. Самой-самой. И практики... вот они, болшие и огромные банки темно-коричневого стекла с реактивами, склянки с растворами, все можно сделать, и все получается: такие красивые качественные реакции, такие несложные и медитативные количественные анализы. Одногруппники, в том числе и тот длинный школьник, которого все звали Додиком, подслушанный разговор с которым помог Уолли выбрать правильный обходной маневр, были как бы и рядом, и совсем отдельно. Додик и его приятель Славушка, как наверное, чаще бывает со вчерашними школьниками, подпали под обаяние морфологии и с упоением заучивали формы краев листьев, формулы цветков, срезы проводящих пучков сосудистых растений и еще зоологию. Зоологи сразу и надолго поглощали внимание - у кого самые шокирующие описания жизненных циклов? У беспозвоночников. Кто сможет легко и непринужденно рассказать анекдот про Карла Бэра? Опять они. И экспедиции. Экспедиционные байки, всегда к слову приходящиеся при описании очередного класса или типа существ - это покупает студенческую душу влет. Уолли запоминала все, систематизировала, отдавала дань юмору и иронии зоологов - и старательно собирала сведения, на какой кафедре ей с наибольшей вероятностью удастстя заняться самым лучшим делом - генной инженерией и молекулярной генетикой. Ибо - модно, денежно, престижно - и конкуренция жесть просто. Опять кого-то придется "при прочих равных", не взять.

Но "потрепаться" почти всегда рядом были Додик и Славушка. Всегда близко, все понимают, еще и чай у них есть - а если к Додику недавно приезжала мама, то и с плюшками-печеньками. Чаще приезжал, правда, отец - тогда обходились печеньицем подешевле.

Приятное прохладное трепливое содружество с пареньками своего курса к летней практике дало трещину - на природе мальчики внезапно разглядели однокурсниц помимо Уолли. Вроде бы ничего такого, но словно воздух вибрировал вокруг тянущихся руками и взглядами к талиям подруг юнцов. Это заставляло Уолли сердиться, острить и тосковать. Ничего удивительного - той же осенью и она кое-кого приметила, а к весне покорила.

Он был такой экзотичный, что Уолли, разбираясь в нем, сама буквально заблестела, будто бы на камне проступили узоры: глаза стали большими и светящимися, походка легче, и даже голос стал богаче интонациями и ярче.

Он был такой невероятной смесью восточных народов, таким взрослым, женатым и многоопытным...изящный, узкий с полными красивыми губами, с тяжелыми веками, прикрывавшими всепонимающие миндалевидные глаза...

Воображать, что она мужик, и не хуже мужика может попользоваться и отставить ненужного человека, самца, было чертовски приятно - почти как пить коктейли, на которые ею избранный самец был мастер. От них было весело, Уолли чувствовала себя еще более, чем обычно,уверенной в том, что она - несокрушимый камешек. Нефритовая фигурка. Все перепробует и уцелеет - пусть стекло бьется, оно хрупкое, а Уолли пластичная и уже понимает про обходные пути. Пусть есть где-то рядом жена этого экзотичного типа - ее же тоже можно обойти... И жена никогда не узнает, значит, никому не больно и все хорошо. Уолли весьма целенаправленно добивалась и добилась больше, чем внимания. Заодно и с другими людьми познакомилась. Буквально - с ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ.

Это были наследницы знаменитых маршалов (девушки об этом упоминали при знакомстве как-то легко и между делом), сыновья очень нужных людей, владельцы оставшихся от бабушек-дворянок титулов и коллекций антиквариата, а еще гениальные недооцененные живописцы, жутко талантливые галерейщики без галерей и создатели новых направлений во всем. Все они собирались то в громадных комнатах с высоченными потолками - в коммуналках, в старинных домах, то на дачах, куда надо было ехать на электричке. Собственно, все это Уолли просто наблюдала - а тусовки отстраненно-меркантильно рассматривали ее, без обид - прохладный интерес с обеих сторон. Иногда странные девушки вдруг проникались к ней симпатией (нежные разговоры, во время которых ей зачем-то лезли языками в ухо и плотно притискивались), иногда юноши пытались ей объяснить суть современных процессов в искусстве - а чаще всего она получала свернутую в трубочку или конвертом рукопись, которую она конечно же, прочтет и скажет свое мнение. Читать было стремновато - редко интересно, иногда смешно, чаще удивляло ощущение сосущей тоскливой обиды. А еще попадалась порнуха, и тогда Уолли думала, не слишком ли она резко закончила свой роман с экзотом. Экзот, впрочем, проскальзывал иногда мимо, ведомый то решительной медноволосой спутницей, то кучерявой блондинкой и тосковать да сожалеть долго не получалось. И всем требовалось внимание, внимание и восхищение - а с этим был напряг, ибо искренне восхищаться утомительно, а столько, сколько надобно - вообще сверх обычных студенческих сил. Посиделки с новыми гениальными авторами, обязательное слушание песен, новые имена, рассматривание картин - а теперь еще и походы на уличные торжища: на снегу отчетливо темнеют картины с "древнерусской тоской", или яркими открыточными кусочками пестрят виды Покрова-на-рву с разными фонами(никогда бы не подумала Уолли, что можно так - написать несколько раз силуэт того самого Василия Блаженного, а потом наложить лимонно-желтый фон, сиреневый фон, малиновый - и вместе с синевой разной интенсивности будет ярко и завлекательно, как коробка зефира в шоколаде); приходящие потолкаться приятели, иногда приводившие покупателей, с видом ироничным и даже ехидным, сравнивали картины топчущихся тут же примитивистов(бородатые мужики на печке под пестрыми одеялами и рядом обязательные коты, поющие или пьющие бабы с самоварами у окна с видом на снег, - как на рисунках детсадовцев, но в масле и глаже) с добропорядочными пейзажами и натюрмортами из букетов и караваев хлеба. Половину присутствующих то и дело знобило и все сговаривались потом пойти попить чай или кофе. Кофе "Pele") в яркой жестяной банке грело одним своим видом. От Уолли во всех случаях ждали в основном сияющей улыбки в момент знакомства, больших восторженных глаз и комплиментов, а так же тихо самоустраниться, если вдруг заходит серьезный разговор про встречу с покупателем. Все хорошо, но холодно, все время холодно. И славно, что подготовка такая хорошая оказалась - времени всерьез прорабатывать конспекты уже не было - схватывалось на лету, но, боже - это же все-таки искусственное все, с известным доцентам и даже ассистентам результатом. Придуманное и десятилетиями одно и то же учебно-отработанное - а кто посчитал результат ее жизни, жизни Уолли?

А потом случилось ЭТО. Витамины. Ну, или может, то были коктейли - и сил прибыло, стало очень хорошо. В дреме и в легкой бодрости успевала Уолли везде. Все в таком золотистом тумане, все под вуалью, и та-ак все... нежно!Вуаль рвалась в клочья - и снова становилась цельной, но однажды, это Уолли помнит очень ясно, - вуаль была столь драной, (а мысли про отсутствия в ее уравнении решения в рациональных числах была неотступной), и еще она никуда никем не была толком приглашена... что она пришла с какой-то ампулой прямо в комнату к Додику и Славушке, напугала обоих до смерти, всунув в руку Додику одноразовый шприц:
- Вводи. Вводи, а то я сдохну. Спасай.
Додик побелел, что-то пробормотал - и удачно всадил иглу. Вводил неловко, резковато, но все-таки обошлось...
И опрокинуло ее в мир. Мир был плоский и быстро движущийся. Белые облака с хрустом складывались на крыши домов. Дома складывались, как дурацкие пластиковые стаканчики для напитков.Стукнуло облако неслышно по крыше, и сложились этаж в этаж - целый дом, а там кирпич в кирпич - и все в доме том плоско, как срез на предметном стеклышке, прозрачная геометрия. И быстро-быстро в рулончик закатывается весь мир, как постер со стенки. Блеск сто раз перейденной лужи у крыльца общаги мелькнул и завернулся в рулон свернутого плоского мира; вон то ли по фотографии памятный куст над водой и цветы - хлоп в плоскость, как вырезная открытка, а плоскость - в трубку;вот мелькают, скручиваясь, окна напротив, чьи-то слова, растягиваясь, басово гудят: "Сей-ча-ас по-омрет тут... на-а... про-о-остыне? Тру-у-уп ку-уда-а?" А все вдалеке тоненькое и хрупкое, одни тонкие стеночки, как бумага, как целлофан или край стакана. Порежется об осколок стакана она.. и вот-вот дотянутся до нее - и тоже сложится, как коробка из бумаги плоской фигуркой... и свернут ее туда, в трубку. Чувствует Уолли: после, потом, мир развернется и расправится, снова из бумажного станет настоящим - а ее там совсем нет. Дергается Уолли, отодвигает от края ноги, чтоб не свернуться. Чувствует, как истончается ее оболочка, как все больше пустоты и света в ней, главное, только бы не завернули ее туда, в трубку...

По лицу били больно.
- Что! За! Корова!
Это Додик оказывается, умеет так бить. Интеллигентный мальчик. Два иностранных языка - и такие манеры.
- Не смей! - на лицо льется холодная вода. Это хорошо - Славушка старается.
- Какого... хуя ты взяла коровий наркоз, дура корявая?!
Уолли плачет усталыми слезами. Она сейчас мокрая, но живая. И такая хрупкая... надо бы уползти, пока не... не разбили ее, такую тонкую, как стеклянистый ледяной стаканчик. Ей нет дела до того, как их колотит от страха - соучастники они или как? Узнают, или что? А куда бы ее девать, если эта дура на их кровати кони кинет?! Не свернули бы только в трубку. Хочется рассказывать и жаловаться. Но - нет, они сейчас не пожалеют. Никто не пожалеет.

Только бы не разбили ее, все плачущую, как льдинка, большими мутноватыми слезами. Ради сохранности тонкой ледяной своей оболочки, чтоб хоть не так быстро истаяла и поломалась, живет она тихо, размеренно, занимается тонким ремеслом - делает бисерные пасхальные яйца. Бисерная светлая иголка, на которой сосредоточен взгляд. Потом - отверстие перламутрово-молочной или алой парчовой бисеринки. И стежок за стежком. Неплоский мир. Шажок за шажком - не разбиться бы только. Тает по краям льдинка, капает слезой. Искорка света дрожит - а в ней плещется весь тот давний-небывалый мир, в который она хочет сделать новое, замечательное и особенное - сил и ума хватило бы.