Where is the souvenir shop at your crematory?
Работа по-кайфу.
- Послушай, это самая обыкновенная работа. Надо сходить к четверым, четверо замечательно делятся на двоих! Вот и пусть идут!
- Из этих четверых у одного - репутация человека сложного.
- Ну и что? Пусть учатся, если хотят работать в музее. Это обычная практика, брать интервью у сварливых стариков, которые на весь свет обижены. Ты бы пошла, не шурша.
- Ну не могу я так! Вот представь себе, я подхожу и заявляю подчиненной: «Слышь, тут дед сложный, но ты все равно к нему пойдешь, а я буду в отделе сидеть, чистую работу работать». Лена Большая – девочка ранимая.
- Кончай себя накручивать! Если тебе тяжело брать интервью у стариков и выслушивать их жалобы на счет того, что в годы их молодости и вода была мокрее, и небо голубее, и Сталин великий путь озарял, а сейчас девки с голыми пупками ходят, пенсии маленькие и дети редко навещают, то это не означает, что так же к этому относятся твои обе Леночки.
- Да уж… И все-таки, ну не могу я!
- Зато очень хочешь.
- Хочу… Ладно, хватит трепаться сама с собой, как Горлум в фильме, к Евдокименко пойдешь ты! И не строй иллюзий, что будет иначе, - решительно подытожила Валентина напряженный диалог с самой собой и, окончательно подавив желание переложить неприятную работу на младшего по званию товарища, поднялась и потопала в соседний кабинет. читать дальшеВстала на пороге, тяжко привалившись к косяку. Эдакая поза уличного хулигана, облюбовавшего жертву и собирающегося над ней поизмываться. Лены оторвались от компьютеров и вопросительно уставились на начальницу.
- Ну, в общем так. Слушайте и не говорите, что не слышали! Второго числа в музее состоится приятие мер для нашей родной Администрации. Вытащат на свет участников Сталинградской битвы, которые еще в силах передвигаться, и будут их… - Валентина изобразила аплодисменты. – Задача музея – сделать дедушкам и бабушкам красиво и не довести их при этом до инфаркта. Наш отдел готовит презентацию и текст выступления. Ну, как для Героев труда. Задача – пойти к тем ветеранам, которые у нас в фондах отсутствуют, и допросить их по всей форме. Без пыток, но с пристрастием.
Лены выжидающе молчали.
- Их четверо, две бабушки, два дедушки, - перешла ближе к делу Валентина.
- А можно я к бабушкам? – сразу отозвалась Лена Маленькая, и изобразила, дурачась, маленькую девочку, – Ну, позязя!
- Можно. Вот к обоим и пойдешь, адреса дам, – смеясь, кивнула Валентина, - Осталось два дедушки, у одного из них репутация архисложного человека.
- А чем сложного? - уточнила флегматичная Лена Большая.
- Да хер его знает, это директор говорит, она его по школьному музею знает. Рассказывает, может встать и начать резать правду-матку без наркоза. С чего ей врать то?
- А можно я к нему не пойду? – если Лена Маленькая дурачилась, то Лена Большая говорила совершенно серьезно.
- А че, ты думала, я его тебе так и отдам? Самой нужно! – поинтересовалась Валентина. - В общем, сегодня вторник. Чтобы в пятницу у меня были фотки. Мне еще презентацию мострячить, так чтоб были в электронном виде. Понятно?
- А вести кто будет? – поинтересовалась Лена Маленькая.
- Наташа.
Лена резко выпрямилась, в голосе сразу исчезла игра в «деточку» и послышались жесткие нотки.
- Нет, Валентина Егоровна, вот почему? Мы эту презентацию делаем?
- Ну, делаем, - вздохнула Валентина, поняв, куда клонит сотрудница. – Это профильная работа нашего отдела. Какие претензии?
- А почему бы вам не провести самой это мероприятие? – продолжала настырно Лена Маленькая. – Почему Наташа?
- Потому что накуй нуш-шно? Мне это уже вот где! - рассмеялась Валентина, показав ребром ладони под горло. – А тебя в качестве потенциального ведущего я назвала. Директор говорит, молодая ты для подвигов, тебе надо подольше поработать.
- Нет, - в голосе сотрудницы звучала обида, - А Наташа давно работает?
- Должность у нее такая, замдиректора называется, - вздохнула Валентина, - Хотя я не понимаю, ты что, не провела бы? Ну, ничего, какие твои годы, не переживай. Ладно, адреса взяли и шнеллер, ферфлюхте, арбетен-арбетен.
Вот, поди, разбери, в чем заключается эта пресловутая «сложность»? Каждый ее по-своему понимает. Разговаривая по телефону с Николаем Евдокимовичем, Валентина ничего настораживающего не уловила. Боялась, что будет разобиженный на все дед, или, человек с нарушенной психикой (как-никак, девяносто лет в этом году минуло, маразм уже естественен, хотя и тяжек). Но голос в телефоне звучал бодро и приветливо, дедушка сразу понял, о чем речь, явно обрадовался и вызвался подобрать фотки и все рассказать. Скорее сипловатый басок сына, взявшего трубку, звучал сердито.
В девять утра Валентина подбежала к дому ветерана, и, найдя нужный подъезд, набрала на сотовом телефонный номер.
Трубку взяли быстро.
- Я вам сейчас ключ сброшу. Ногу недавно ломал… Не хожу по лестнице, - пояснил Николай Евдокимович, и вскоре прямо над входом в подъезд распахнулось окно застекленной лоджии. Показалась круглая, совершенно лысая голова пожилого мужчины.
Валентина замахала руками.
- Валентина Егоровна? – уточнил дед.
- Она самая! - весело отозвалась Валентна, и к ногам ее упала связка ключей с магнитиком.
Отворив дверь подъезда, Валентина взбежала на второй этаж. Ветеран – крепкий такой дед, которому никак нельзя было дать его девяносто, уже ждал у открытой двери.
- Здравствуйте, проходите, – улыбнулся он.
Прикрыл дверь. Валентина, близоруко щурясь, оглядела хозяина, обстановку.
Старик, похоже, и по молодости был крепыш-боровичок, да и в старости не расклеился. Под чисто выстиранной серой футболкой и тренировочными штанами с лампасами угадывалось справное, массивное, но ничуть не огрузневшее тело. Без палки, которую он сжимал в руке, старик отлично обходился. Да и лицо – курносое, безбровое, почти без морщин, выглядело моложавым. Над правым глазом параллельно ему тянулся длинный бледный шрам.
Валентина расстегнула куртку и наклонилась снимать полусапожки.
- Не разувайтесь, - произнес старик.
Фраза обычная у вежливых хозяев. Валентина привыкла ее игнорировать. Тем более в просторной прихожей было аскетично, но чисто.
- Да что вы!
- Не разувайтесь, кому говорю! - раздраженно приказал дед, - И куртку берите с собой. Проходите направо.
Это было сказано так настойчиво и безапелляционно, что Валентина, хоть и оставила полусапожки у входа, куртку взяла с собой в комнату.
Квартирка производила двойственное впечатление. Бедлама, который бывает у одиноких стариков, не наблюдалось. Уютного старомодного порядка обителей обеспеченных старушек - тоже. Пустовато как-то… забитый хрусталем полированный сервантик-шестидесятник, пара кресел примерно того же возраста, широкая кровать-полуторка и притулившийся у самого окна столик с двумя стульями. Дом был новый, квартиры в нем – просторные. В хрущевке такая обстановка: - смотрелась бы респектабельно. Похоже, женщины в квартире не жили, но время от времени заглядывали обмыть-обстирать отца и брата. Мышино попахивало стариковским телом: тут уж мойся, не мойся – а все равно тяжелый, с гнильцой, душок останется.
Ветеран, шурша бумагами, что-то искал в нише за кроватью. Валентина пристроила свою куртку на кресло возле балкона и стояла, смущенно осматриваясь.
И тут застекленная дверь в комнату растворилась, на пороге нарисовался мужик лет пятидесяти, в растянутых трениках и белой майке. Он сутулился, и от того его покрытые татуировками руки казались длиннее, чем на самом деле.
Он медленно шел к Валентине. Женщина на миг растерялась, изумленно разглядывая его длинное, обрамленное жидкими седоватыми волосенками грязных патл и бородки лицо. Особенно неприятны были маслянистые блекло-голубые огромные глаза под опухшими веками. И игривая ухмылка. «Морда баранья… - растерялась Валентина, - Он что, распознал во мне самку своего вида? И что мне теперь делать?»
Она вся сжалась, едва сдерживаясь, чтобы не попятиться.
- Здравствуйте, - сипло протянул мужик.
- Здрав-ствуйте, - тихо отозвалась женщина.
«Черт, ну что ж я практиканта-то не уломала с собой сходить? И дед хорош, не мог сказать, что надо приходить с телохранителем!» - подумала она, и еще что-то про удары: сложенными лодочкой ладошками по ушам, и коленкой в живот, если это животное посмеет ее коснуться. И про то, что в коридор, возможно, придется выскакивать босиком, хрен с ними, с полусапожками. И про мороз, и даже про то, можно ли добежать до музея в одних носках по снегу и не заболеть…
Но, как в кино, помощь пришла вовремя: дед развернулся на голос сына и, решительно звезданув палкой об пол, рявкнул: - Чего тебе надо?! Пошел вон!
- Я познакомиться, - прогнусил мужик и покорно ретировался за дверь.
«Так, уже лучше!» - оценила обстановку Валентина. Но в животе все еще трепыхался холодный комок.
- Это… Ваш сын? – смущенно пробормотала она.
- Сын родной! Алкаш, чорт, - не понижая голоса, прокомментировал отец, подойдя, со злостью защелкнул шпингалет.
Валентина прикинула крепость стекла, подумала, что при деревянной двери ей было бы спокойнее. Но… Она ведь пришла за фотографиями и дополнительной информацией, и работу никто не отменял. Села к столу, отодвинула мешавшую ей подшивку уже коробящихся от времени газет и достала из пакета тетрадку и ручку.
- Николай Евдокимович, начнем? – произнесла подчеркнуто-спокойно. А сама все косила глазом на дверь, где маячил за полупрозрачным стеклом силуэт ветеранского сынка.
Старик опустился на стул. Задумчиво перебрал листы пожелтевших бумаг, отделил несколько, протянул Валентине.
- Это вот можно взять, на стенд наклеите.
- Папа! – поскребся за дверью сын.
«Только наберу достаточно для презентации – задам деру! Хрен с ним, с нормальным комплектованием и интервью», - тоскливо подумала Валентина. Нетерпеливо проглядела-перелистала бумаги, подытожила: «Облом… Стихи какие-то». Некоторые, судя по хромающей рифме, принадлежали самому Николаю Евдокимовичу, другие – наверняка, нет, а один текст оказался известной песней «В лесу прифронтовом».
- Я вот с Лидией Михайловной дружу, восьмидесятая школа, знаете? Это ей написал, прочтите.
- Это руководитель музея что ли? - уточнила Валентина, равнодушно скользя глазами по исписанным твердым почерком бумагам. Какой-то многословный треп к восьмому марта.
- Да, Ольховская, - обрадовался ветеран. – А вы ее знаете?
- Ну, не близко. Музейные работники друг друга знают, хотя бы немного.
- Папаня! – настаивал алкаш. Валентина поспешно сгребла листы, надеясь прочитать их в более спокойной обстановке.
«Интересно, Ольховская тоже сюда приходила? Если да, то это обнадеживает», - подумала Валентина.
- Вы прочтите, - настаивал дед.
Чтобы он успокоился, Валентина начала читать писанину вслух, вполголоса. Текст был велеречивый, с философско-оккультными отступлениями, и меж общей цветистой риторики попадалось нечто игривое. Это, учитывая возраст ветерана, было бы уместно в письмах жене, но адресовано было женщине, годившейся старику в дочки. И неприятно царапало. Но в стихах, хромых, с надолго отходящей покурить рифмой, иногда попадались строки действительно красивые.
- Папаня! - снова замолотил в дверь сынок, прогнусил сипло, - Я только познакомиться.
- Да уйдешь ты, чорт! – рявкнул ветеран, - Не к тебе пришли!
- Водишь хрен знает кого, - отозвался тот.
«Интересно, двинуть ему промеж глаз будет допустимой самообороной или ее превышением?» - тоскливо подумала Валентина, изо всех сил стараясь не смотреть на дверь.
- А биография? – нетерпеливо спросила она. Вообще-то, чтобы разговорить человека такого возраста, надо позволить старику разглагольствовать о чем угодно, записывая все подряд. Потом лишнее можно выкинуть, а остальное упорядочить. Но сейчас ее любые отступления от темы раздражали.
- Вот, – старик порылся и вытащил из бумажек еще один лист. Валентина глянула. Снова не то. Какое-то обращение к молодежи, стандартно-помпезное, повторявшее то, что имелось в справочнике.
- Это хорошо, но поподробнее бы… - устало протянула она.
«Я точно псих. Нормальная женщина отсюда драпанула бы, и гори все синим пламенем. Прямо сцена из «Тутси». Ну, где больной в реанимации пытается изнасиловать медсестру, а она все твердит, что должна подключить ему аппарат. Кто бы знал, что это – вполне реалистично!» - Валентина нервно хихикнула.
- Папаня! – блажил за дверью алкаш, - Папаня - старый пень! Папаня – дурак! Слышишь?
«Будет у деда сложный характер, - думала Валентина, - Дома такой зоопарк.»
- Николай Евдокимович, а он вас не бьет? – не выдержав, спросила она.
- Иногда бывает, - вздохнул старик, и ругнулся, - Два раза до крови бил. Пьет, чорт.
- А другие дети есть? - охнула женщина.
«А ведь кто знает, может, дед и довел сына до такого скотства своим характером? Вон он какой, этот дедок!» - сочувствие - сочувствием, а эта мысль тоже не отвязывалась.
- Двое еще, - отозвался Евдокименко, - Люся - хорошая девочка, а вот Лиля, та тоже алкашка.
«Тенденция, однако,» - мрачно отметила Валентина, но вслух, понятно, произносить не стала. Не ее печаль чужих детей качать.
- Люся меня к себе зовет, а как этого чорта бросишь? – продолжал жаловаться ветеран, - Сегодня ночью встал, гляжу, на кухне все конфорки включены, а он высосал две бутылки и спит…
И, вспомнив о сыне, тут же взъярился, поворотясь к двери, за которой топтался сынуля, снова заорал на него:
- Милицию вызову, коли не уйдешь! Вот сейчас! Дурак пьяный!
«Интересно, кто ж ему горючее-то покупает? – рассеянно думала Валентина. – Неужели этот идиот сам управляется?»
- Дочка старшая приходит вот, убирается. Внучка тоже. Они квартиру тут недалеко купили.
- А жены давно нет?
- Года три как в земле… - отозвался старик тем тоном, по которому становится ясно, что боль, если она и была, давно затоптана или загнана на задворки сознания. И, ярясь, повернулся к двери, опять застучал палкой:
- Пошел вон, скотина! Работать мешаешь!
Сын отпрыгнул, но Валентина едва успела дочитать текст, крупно распечатанный на стандартном листе, как тот с удвоенной настойчивостью замолотил в дверь.
- Папа – старый пень! Папа, пошел нахуй! Папа… - матерился он монотонно, однообразно, уныло.
«Господи, да ведь он не просто алкаш, он дебил… - подумала Валентина, - И все же, если он ворвется, бить или не бить? И обувь как бы сюда вернуть? Хоть обуться, если деру задавать. А животное трусливо, это радует»
- То, что есть в обращении, Николай Евдокимович, это здорово, - еще раз напомнила Валентина, - А может, вы все же побольше расскажете? Где воевали в Сталинграде…
- А еще газета есть! – спохватился старик, - Вот!
Это был длинный, на три полосы, очерк. Валентина оживилась, особенно после того, как прочитала фамилию автора. Это был неплохой корреспондент, и следовало ожидать, что вся важная информация в очерке будет присутствовать. Пробежала глазами по диагонали: так и есть! От призыва и службы на дальневосточной заставе до отправки добровольцем под Сталинград, и – очень хорошо! – описания нескольких боевых эпизодов. Валентина оценила, что затрепанный листок - газета издавалась в 1995 году – мог быть только единственным экземпляром, и, следовательно, передаче в музей не подлежал.
- Скопировать дадите? И фотографии бы.
- Только верните, как отэрите. Есть фотографии! - старик наклонился и достал из-под стола целый ворох.
Сынуля тем временем настойчиво продолжал осаду, но Евдокименко на него внимания не обращал. Передавал свои сокровища Валентине, обстоятельно поясняя, где и когда были сделаны фото. Где-то Евдокименко был один, где-то - с детьми или другими ветеранами. С каждой новой та все больше и больше теряла интерес. Но вот среди среди цветных фоток попалась черно-белая копия, с которой весело глядели три молодых парня в буденовках. В правом углу сидел белобрысый, круглолицый парнишка, в общем-то, мало отличный от нынешнего Евдокименко.
«Неменяющийся какой-то дед», - разглядывая его, подумала Валентина.
- Это мы на границе, на Дальнем Востоке, - пояснил ветеран. - Эту вы можете себе оставить, у меня еще есть, а те – отэрить и вернуть.
- Ой! – обрадовалась Валентина, - Спасибо. Это здорово…
«Жаль не подлинник, но на безрыбье и рак рыба,» - подытожила.
- Папаша, пошел нахуй! – продолжал монотонно гнусить и лупиться в дверь сын.
«Нет, ну вот как бы обувь-то выручить? Че ж я дура то такая, не послушалась деда?» - составляя список фотографий и текстов, подлежащих возврату, думала Валентина. А ветеран, наконец, перешел от своих стихов и бумаг к воспоминаниям. Пока – официальным, явно отредактированным и отшлифованным за множество выступлений. Он не говорил, а скорее декламировал.
- В сорок втором году Гитлер договорился с Турцией… вы знали об этом?
Валентина привычно кивнула, строча в тетрадке, и старик снова вернулся к своей декламации.
- Если возьмут Сталинград, то Турция открывает второй фронт. Тогда на Дальний Восток пришла директива – набрать восемь тысяч человек. Я вызвался добровольцем. Нас погрузили в эшелон и довезли до станции Барыш на Урале. Там мы вошли в состав формирующейся дивизии имени Николая Щорса. Приветствовать нас перед боем приехали жена и дочь легендарного командира. Они призывали нас драться как Щорс. Я был отличник стрелковой подготовки и мне доверили говорить ответное слово. Я вышел на трибуну и сказал: «Мы Сталинград отстоим, до последнего дыхания, до последнего удара сердца!»
Говорил он, глядя мимо Валентины, уверенно, и даже монотонный стук и доносящиеся из-за двери матерки в его адрес не могли его сбить.
- Девушки писали мне на фронт письма: «Здравствуй, дорогой боец Коля! Ты от меня далеко-далеко. И, может быть, другой в любви признаешься. Так пусть же будет удача вечно с тобой…
- Папа – дурак! Слышишь. Ты – дурак!
«А хорошо, что я девчонок в этот зверинец не послала, сама пошла. Я рослая, крепкая. А тут – одна пигалица, другая просто слабенькая… Не… ну как бы обувки выручить?»», - прислушиваясь к возне за дверью, думала Валентина.
- А если писем не сможешь писать, если писем писать ты не сможешь, то за ветром привет передай. Ко мне западный ветер примчится…
До Валентины только сейчас дошло, что текст, который дед произносил по памяти – стихи, и записывать их стоило в столбик. «А ведь это правда классно, это же неформальный фронтовой фольклор! Неотредактированный кусочек истории.» - ну да ладно, можно было разбить и потом, когда она начнет разбирать каракули. Письмо оказалось длинное-длинное, дед декламировал его примерно в том же ритме, в котором сын долбил в дверь и сыпал своим унылым матом. Закончив его, старик застрочил, не снижая темпа:
- Листовки разбрасывали над позициями. «Воинам Сталинградского фронта. Усилить удар по врагу. Мать-Украина гордится своими верными сынами.
«А еще возвращать бумаги. Попросить практиканта или Стаса сходить со мной?» - думать об одном и записывать другое Валентина еще в университете научилась, так даже точнее точнее и быстрее получалось, чем когда к тексту прислушиваться.
- На улицах Сталинграда славу Щорса и Боженко умножили Богунцы-Таращанцы ЕВДОКИМЕНКО, - это он выделил голосом, и было перешедшая на машинальное фиксирование Валентина отвлеклась, сбилась с темпа, извиняясь, попросила обождать. Старик кивнул и заговорил медленнее, войдя в диссонанс с осаждавшим комнату сыном, - Глашкин, Кульков, Понкратов. (Понкратов – через «о»). Не забудет это Сталинград. Будет в памяти хранить он всех героев поименно. Начертает на граните и напишет на знаменах. Точно кони огневые боевые дни летят. Нас ведет дорога в Киев через город Сталинград.
Валентина снова упустила, когда текст стал рифмованным. Чертыхнулась про себя, спросила:
- А где вы воевали?
- Папа - дурак! Слышишь, ты – дурак! - орал за дверью сын.
- На «Баррикадах».
«Блядь, дед-то геройский, в таком пекле уцелел! Чтобы изо дня в день в этой психушке доживать! А ведь если прийти с телохранителем, дед может обидеться… Неловко» - оценивала Валентина.
А Евдокименко приступил к декламации очередных поэз. Характерный повествовательный строй и некоторые обороты заставили Валентину подумать, что дело снова дошло до фронтового фольклора.
- … Была тихая ночь над землею.
Нас в разведку послали вдвоем.
Шли мы молча лесною тропою,
Каждый думал о деле своем.
Взрыв внезапно пред нами взорвался,
Потерял я сознанье свое.
И очнулся в лазаретной палате,
И увидел родное лицо…
- Это военных лет стихотворение? – уточнила она.
- Да, под Сталинградом пели, я вот тетрадку нашел, оттуда.
«Ага, он любит стихи, собирает их, запоминает, - догадалась Валентина, довольно улыбаясь. – Ай да дед! Это же клад, а не дед. Особенно, если он что еще помнит. Надо сейчас его выпотрошить, второй раз я сюда точно не пойду.»
- Папаша! Папаша, открой, козел старый!
- Николай Евдокимович, - едва собеседник закончил рассказ, подзадорила его женщина,- А еще такие стихи знаете?
- Много! – обрадовано воскликнул старик. - Вот еще:
Есть на Волге утес,
Он бронею оброс,
Что из нашей отваги куется.
- Папа дурак! Старый пень!
Было видно, что ветеран разнервничался, покраснел, задыхался. Стариковский затхлый запах в комнате стал гуще. Но он продолжал:
- В мире нет никого,
Кто не знал бы его,
Он у нас Сталинградом зовется!
Об утес броневой… броневой…
Николай Евдокимович сбился, крепко потер гладкий лоб, припоминая, но стих явно заело.
Кряхтя встал, направился к серванту, полез в ящик. Сын, приняв шевеление отца на свой счет, оживился:
- Я только познакомиться… Папа! Папаня!!!
Евдокименко отрыл пакет с бумагами, бережно принес к столу. Стал разбирать.
- Вот оно… Об утес броневой бьется лютый прибой…
Удары стали громче, дверь ощутимо подрагивала.
- Да уйдешь ты, скотина?! – завопил старик, вскакивая и подбегая к двери. – Мешаешь! Вот я милицию позову.
Валентина, воспользовавшись моментом, завладела бумагами. Осторожно разбирая уже обветшавшие листочки, принялась переписывать песни одну за другой. Так было точнее и быстрее. А учитывая, что к песням прилагались некоторые комментарии, например, что некоторые из них были сочинены в политотделе, ценность материала заметно возрастала.
Дед тем временем громоподобно бранился с сыном. Но тот обнаглел и уже перестал бояться. Впрочем, Валентина тоже привыкла и могла не обращать на этот дурдом внимание. Наконец, перебранка закончилась отступлением алкаша. Старик, одержав временную победу, вернулся к столу, сел на стул, прокомментировал устало:
- Вот этот чорт живет. Несколько раз сердце останавливалось. Упадет, а это действует как массаж сердца. Ударится, и снова очухается. Никак не сдохнет…
Валентина, не отрываясь от своей писанины, кивнула: пусть кто-нибудь другой возмущается, что о таком, мол, даже думать нельзя: «И ведь на психу этого козла не заберут, покуда он папашу не покалечит, или не убьет. Дед, конечно, крепкий, но все же – девяносто ему. И на кого, спрашивается, еще это чудо природы свалится? На сестру?»
- Пап, пусти, я только в углу посижу… - противник перегруппировался и вернулся.
«Господи, когда этот дурдом кончится?», - устало думала Валентина.
- Да уйдешь ты, проклятый? - заорал ветеран.
- Да пусть его топчется, Николай Евдокимович, - как можно спокойнее произнесла женщина. – Ну ладно, я, кажется, все записала.
- И вот эту? Это у нас распространялись песни, нашей дивизии вроде гимна было. - Припомним мы путь величавый …
- Записала… - кивнула Валентина и улыбнулась. - Все песни, которые вот тут.
Протянула старику аккуратно разглаженные листы.
- Ай, молодец, - повеселел ветеран. Но дышал все еще прерывисто. И беспокойно оглядывался на дверь, за которой топтался сын, – В школы всегда меня зовут. Другие ветераны – они же плохо рассказывают, а я веселый, меня любят. Я много стихов знаю, песен. Вот ты придешь, тебя директор похвалит: много принесла.
- Это точно, - засмеялась Валентина.
Сынуля замолотил в дверь с удвоенной энергией.
- Вот, я сейчас милицию вызову! – взвился старик, вскочил, и, дрожа всем телом, зашагал к двери, рванул защелку. – Видишь, уже звоню.
Сорвал трубку.
Валентина уже не за себя испугалась, за старика. Ну, как расходившийся идиот решит отца обезвредить? Но сын, поняв, что путь в комнату свободен, побрел-таки знакомиться. Однако от первого страха и смущения у Валентины уже и следа не осталось. Она знала, что алкаш трусоват, и отец с ним не церемонится. Вскочив, решительно двинулась навстречу идиоту и вежливо, но твердо сказала:
- А вам кто разрешил сюда заходить?
- Я познакомиться… - ухмыльнулся тот.
- А у меня нет желания с вами знакомиться. Я не к вам пришла.
- Да правда что ли? – должно быть, эта гримаса обозначала кокетство. Он нагло смотрел на нее своими бараньими глазами, но остановился, не двигался больше.
- Я пришла к вашему папе, - продолжала Валентина, слегка двигаясь в сторону дурака. Но к нему не прикасалась. Отчасти, потому что боялась: вдруг протянутую руку алкаш примет как сигнал к нападению. А больше потому, что брезговала трогать этого человека.
- Я пришла к вашему папе, а вы нам мешаете работать. Идите отсюда.
Идиот медлил, и она сделал еще шаг навстречу.
- Ну, я жду! Идите к себе, я не хочу с вами знакомиться.
Мужик развернулся и затрусил прочь. Тем временем папа вернулся и сын резко ускорил отступление, бежав в свою комнату. Валентина воспользовалась моментом, прошмыгнула в коридор и уволокла-таки полусапожки, вернулась, плюхнулась на стул и стала обуваться. К черту условности! Ничего, помоют за ней.
Старик запер дверь.
- Да ну его, - повеселела ободренная своей победой Валентина. – Давайте работать. Расскажите, пожалуйста, где вы сражались под Сталинградом. Что-нибудь такое, что вам особенно запомнилось. На «Баррикадах». В самом пекле, получается.
- Да, в самом пекле. Про меня газеты писали.
- Эй, маркиза! – донеслось из-за стекла. – Маркиза!
Валентина хмыкнула: ну вот, и прозвищем обзавелась.
Дед снова порылся в своих бумагах, вытащил:
- Вот, про то, как мы втроем с Глашкиным и Понкратовым выдержали оборону.
Валентина постаралась перехватить лист. Статья оказалась короткой, но впечатляющей. На троих красноармейцев пришлось в общем 150 гитлеровцев. Глашкин был ранен.
- Да ты на себя посмотри, маркиза! Ни кожи, ни рожи! - вякал в коридоре алкаш. Ветеран, занятый перебиранием бумажек, не обращал внимания, тем более, стучаться в комнату сын перестал.
Валентина, окончательно убедившись в своей безопасности, читала. Вторая статья - о том, что боец Евдокименко не только освоил мастерство снайпера, но и обучал этому искусству боевых товарищей, - была не менее интересна.
- Вы и снайпером были? А можно я это тоже возьму откопировать?
- Отэрить? Ну, бери. На стенд наклеишь. Мы ведь как сражались. Вот, освобождаем дом. Я перетаскиваю туда боеприпасы. Потом набьешь гранатами противогаз или сумку. Подползаешь к окну и туда бросаешь. Взрыв. Ну, после этого слышишь оттуда, немцы кричат: «Рус, пан!» Заходим, расстреливаем их.
Валентина отметила, каким спокойным, обыденным тоном рассказывает об этом Евдокименко. Вспомнился рассказ еще одного ветерана, тоже из Сталинграда: «Мне бы сейчас туда поехать, я бы показал вам, где немецкие каски сотнями валяются. Ну, как сдадутся, мы их до ближайшей балки и…»
– Вот, помнится, девочку я тогда спас. – продолжил Евдокименко, - Не все жители успели из Сталинграда уехать. На «Баррикадах» в землянке жила мама с дочкой, лет семи девочка. Однажды мама ушла, дров набрать, холодно уже было. И нет долго. Девочка вышла, ходит, плачет. Я услышал плач, пошел. Гляжу, она в одном платке ходит. А у меня под маскхалатом куфайка была. Я эту куфайку снял, закутал ее и в штаб отнес, отдал. Она там жила. Месяц, наверно. Звала меня дядей Колей. Потом ее за Волгу увезли. Вот, даже не знаю, как ее звали. Сейчас вот смотрю программу «Жди меня». Думаю, может и удалось бы найти, напиши я туда. Я ей все печенье носил…
Он задумчиво посмотрел мимо Валентины.
- А печенье откуда было? Паек?
- Нет, не паек. У немцев добыл. Они продовольствием как своих снабжали? Прилетят на самолете. Откроют дверь и на парашюте сбрасывают. В тот день я сбил три самолета. Гляжу, четвертый летит, дверь открыли, там мешок стоит. Я этот трогать не стал. Они сбросили мешок, я товарищу говорю: «Прикрой». Подполз, тяну обратно – тяжелый. Тут мимо еще наши шли, помогли. Я им отсыпал. Так вот, как пойду в штаб за боеприпасами, насыплю печенья и той девочке несу. Она меня дядей Колей звала, вот ведь. Интересно, жива она сейчас?
Валентина поддакнула, боясь, что дед опять перейдет к стихам и декламации. Но того пробило-таки на воспоминания.
- У меня ведь два Ордена Красной Звезды… - внезапно перескочил старик на другую мысль.- И третья могла бы быть, да вот, потерялась. Вот, у нас был командир, майор Корчагин, комроты, старший лейтенант Доньшов и политрук Твердохлебов. Корчагин, тот вообще за Волгой не показывался. Оставил с собой человек 15. А потом, после войны, встречаю его – а у него орден Красной Звезды. Доньшов и Твердохлебов, те да, на передовой бывали. Забегут на минутку: «Ну, как дела, сержант?» И снова исчезнут. Они должны с солдатами быть, а приходили на минуту.
Он замолчал, пожевывая губами. Потом сказал:
- Ты про это не пиши, не надо.
Еще помолчал, раздумывая, и подытожил горько:
- А обидно вот.
Вскочил, добежал до серванта, порывисто схватил с него фотографию, вернулся, сунул Валентине, навис над ней, яростно тыча то в одного, то в другого изображенного коротким толстым пальцем:
- Обидно мне это, что к нам, сталинградцам, примазываются. Вот гляди, этот – только в Японии воевал, а с нами всегда фотографируется. А эта вот в штабе отсиделась, за Волгой. Ну ладно, она женщина. Или вот этот. Не был он в Сталинграде, на Донском фронте только… Эх-х-х…
У Валентины были другие сведения о последнем. Но она никогда не спорила со стариками во время интервью. Бесполезно, да и к чему? Кивнула.
- Ранили-то вас под Сталинградом?
- Да, в ногу. А в голову не там. Я под Сталинградом был ранен в ногу, легко, никуда не уходил. А это, - старик показал на шрам, - Это уже в сорок четвертом. На линии Николаев-Никополь-Одесса. Пуля вошла в лоб и вышла за ухом. А шрам большой, потому что кость треснула, и врач в госпитале меня резал. После госпиталя я восстанавливался в городе Баку, там и встретил Победу. Мы так радовались…
Он замолчал, мечтательно прищурив маленькие глаза и улыбнулся счастливо.
Только сейчас Валентина заметила, что в доме тихо. Глянула на дверь. Идиот за ней больше не маячил, наверно, ушел, или даже заснул.
А дед продолжал рассказывать. О том, как победу встретил в Баку, и как жил после. С женой встретился, как в Северск приехал, на стройке работал… Снова встал, принес альбом. Валентина с интересом рассматривала фотографии, отбирала для копирования. Старик уже перешел на обычные после интервью разговоры. Про Ольховскую, ее детей, про то, что такая красивая и хорошая женщина без мужа живет. Про то, что хотел бы квартиру разменять, и пусть этот идиот жил бы отдельно.
Валентина перебирала фотографии: вот они на заставе, вот - молодой рабочий на стройке, вот вся семья… Бравый отец, симпатичная, скромная мама, две белокурые, в папу, хрупкие и удивительно нежные девушки и молодой парень с длинными, по моде семидесятых, вьющимися льняными волосами. Еще неиспитой, в хорошем костюме, при галстуке.
Валентина внимательно вгляделась в его смазливое, но глуповатое и безвольное лицо. Да, точно, никогда умом не блистал. А вот средняя дочка никак не производила впечатления дуры. И потому было особенно жутковато смотреть в ее красивые, светлые глаза, беззаботно глядящие в объектив…
Нет, надо было уходить отсюда, пока алкаш снова не подал признаков жизни, а у нее не началась истерика. Валентина глянула на часы и искренне соврала:
- Ой, мне же на лекцию надо! Я сегодня принесу вам все…
Поспешно засунула фотографии в папку, поднялась.
– И фотографии откопирую, и акт на подаренную составлю…
Дед был не против еще пообщаться, но Валентина твердо настроилась поскорее покончить с этим делом. И вернуть все сегодня, чтобы завтра вовсе не думать о предстоящем походе.
Наскоро распростившись с ветераном, застегивая на ходу куртку, Валентина вылетела в коридор, ссыпалась вниз по лестнице, захлопнула дверь и, покачав головой, нервно захихикала.
- Блин, вот тебе и спокойная работа, - пробормотала она и побежала по направлению к музею. До него было не так уж далеко, и всю дорогу она неслась трусцой, не в силах сдержать дурацкого, неуместного хихиканья. Люди оглядывались на нее, но ей было не до реакции прохожих. Ее колотило, хуже, чем от холода.
Не успела она вбежать в свой кабинет и бросить на ложе чайник - hic nunc bibendi – зазвонил телефон. Дисплей предупредил: ДИРЕКТОР.
- Ja-Ja… - убито отозвалась Валентина.
- Валюш, что-то случилось? – директор почуяла что-то неладное и забеспокоилась
- Ничего, я только что от Евдокименко.
- А, понятно, - Светлана Владимировна перевела дыхание, - Ну и как он? Замотал?
- Не, он-то нормальный… - постаралась придать своему голосу бодрость Валентина, - Геройский дед, правда. А эти его песни, фронтовой фольклор, вообще прелесть…
- А кто тогда ненормальный, раз ОН-ТО нормальный? – настаивала директор.
- Свет, ты у него дома хоть раз была?
- Н-нет… - растерялась та. – А что? Срач?
- Ага, напугаешь ежа голым профилем. Хуже. У него там сын живет, дебил и алкаш… Так что я не удивляюсь, что он сложный… Будешь тут… сложным… когда это жЫвотное по дому ходит и время от времени дерется…
Голос Валентины нехорошо сорвался.
- Плачешь что ли? - испуганно переспросила директор. – Что случилось?
- Ничего. Правда, ничего. Я просто капитально перетрусила.
Наутро в музее Валентина пила «стандартную утреннюю дозу» чая и с хохотом рассказывала своей подруге, шестидесятилетней женщине-этнографу:
- Не, я даже не думала, что так перетрушу. Прикиньте, Варвара Каллистратовна, дома уже… спать пора, а я как глаза закрою, так и вижу эту ухмыляющуюся морду. И запах. Верите ли, мне все еще кажется, что я чувствую этот запах… Так и проворочалась до двух.
Та внимательно слушала, покачивая головой на той или иной подробности.
- Вам же еще идти к нему, фотографии относить? Попросите Диму или Стаса…- озабоченно поинтересовалась та.
- Да вы что? Уже! – визгливо расхохоталась Валентина, - Стала бы я сейчас про это байки травить, как пьяное жЫвотное в дверь ломится, а я сижу, как в окопе под Курской дугой и делаю вид, что работать в таких условиях для меня - дело обычное.
- Уже и назад снесли? Ну и вертолет вы, Люциус, - покачала головой этнограф. – На метле что ли?
- Ну что вы, профессор. Обычно я использую хроноворот, – отшутилась та и серьезно добавила, – Вчера еще. Ой, так страшно было второй раз идти. Я тоже думала: попросить Стаса, чтобы он со мной сходил. Дак мне же, блин, неловко! В общем, почапала одна. Ниче-е, жива, как видите! Дуракам всегда везет!
Этнограф печально вздохнула:
- Вообще то по правилам безопасности к информаторам должны только по двое ходить. Знаете ведь, были случаи, этнографы погибали. Наташа Котовщикова у нганасан, помнишь?
Валентина размашисто кивнула.
- Ну, тьфу-тьфу. Вообще, за пятнадцать лет в музее первый раз о телохранителе подумала.
- Сейчас беспокойнее стало, - констатировала Варвара Каллистратовна, - Меня вот спрашивают, как я не боюсь в экспедиции одна по домам ходить?
- Да, кстати, как? - уточнила Валентина.
- Да примерно как вы. Я еще не дряхлая старуха, чтобы можно было безнаказанно грабить, и уже не молодая, чтобы насиловать. Мне ж моих шестидесяти никак не дают, все бабушкой величают. Так что… С надеждой на русский авось и милость божью, - не без сарказма улыбнулась этнограф, - У вас то дальше что было?
- Ну, я почапала одна, меня обнадежило то, что отца он боится. - засмеялась Валентина, - Прихожу, гляжу, а он уже на цырлах и в постойке смирно. «Извините, я вас не узнал,» - и смотрит заискивающе. Я понять не могу, кого он там не узнал, но говорю: «Ладно, на первый раз прощу, а на второй – нет». Он линяет, я иду к деду в комнату. И тут выясняется, что Николай Евдокимович ему сказал, что я - из прокуратуры и меня теперь боятся. Еще просит: «Вы его накачайте, как следует, чтобы он присмирел». Ну, я даже куртку снимать не стала, подписала все бумажки, отдала, что надо. А дальше вообще был цирк. Я даже сама такого не ожидала от себя. Не, Варвара Каллистратовна, вы только это представьте. Счас попробую повторить.
Она с грохотом поставила на стол кружку с недопитым чаем, резко вскочила, прошлась по кабинету, снова расхохоталась и махнула безнадежно рукой:
- Не, второй раз я такое точно не изображу. Короче, выхожу ходу из комнаты и говорю этому жЫвотному, которого сама боюсь до усеру: «Значит, так. Сейчас мы вас не заберем. Но если только вы обидите папу, и он нам пожалуется, тогда мы быстро приедем. Ну что, будете умным мальчиком?» А сама улыбаюсь так и пальчиком ему грожу и мелодично так хихикаю. Как есть Долорес Амбридж в «Гарепоттере», жЫвотное аж в струнку вытянулось.
Женщины дружно рассмеялись. Потом, помолчав, Варвара Каллистратовна задумчиво произнесла:
- Вот уж правда, смех и грех. Все в жизни рядом.
Варвара Каллистратовна подперла рукой щеку и некоторое время молчала, потом произнесла как бы сама с собой:
- Я помню, студенткой ездила в экспедиции, на Васюган, к хантам. Два года подряд. Помню, приехали, и попали на суд. Одну из наших информаторш, тетю Шуру, убил шестнадцатилетний сын. Он только что вернулся из интерната и работал истопником в клубе. Пили, конечно, оба… Когда судья его спросил, почему он мать убил, он пожаловался. У него до заплаты было 19 рублей припрятано, а мать нашла и пропила все в один день. Он ее и убил… из охотничьего ружья… тоже поддатый был, конечно. Мы тогда тоже очень сильно боялись… две студентки, а тут как зарплату выдадут – весь поселок три дня на бровях. И мужики, и женщины, и подростки. И все охотники, у всех оружие…
Валентина вспомнила фотографии Варвары Каллистратовны в молодости: тонюсенькая девочка-очкарик, закусила губу:
- Да уж! Мне хоть бежать было куда, а вам в чужой деревне.
- Ну, когда в своей деревне – тоже иной раз весело получается. Была у нас этнограф. Тагаева Мария, не слышали? Из первых хантыйских интеллигентов, она меня старше будет лет на пятнадцать…
- Это что в краеведческом работала с Оленевым? – уточнила Валентина. – Лично не знаю, только слышала. Она ведь хантыйка была?
- Наполовину, по отцу. Это было года три спустя после суда над Петькой Усановым. Мы были в экспедиции, и парни, юганцы, по пьяному делу подрались. И вот один из них обиделся на всю деревню, схватил винтовку, убежал в баню, и засел там. Кричит: «Не подходи, стрелять буду!» Все столпились: мужики, друзья его, милиционер местный – и боятся к нему подойти. И вот тут Маша и предложила: «Я, мол, матери его подруга, меня уважают». И пошла. Встала на краю огорода, говорит: «Вася, это я, тетя Маша! Я подойду?» Он не стреляет. Она еще пару шагов сделала, стоит. На виду, в полный рост: «Вася, давай поговорим?» Он молчит, не стреляет. И она стоит. Даже, помнится, на корточки присела, закурила. Вася высунулся. Она докурила, говорит: «Можно, я еще подойду? Кричать неудобно». «Подойди» - отвечает. Она еще шага три, снова стоит. Она ему горит: «Вась, что случилось?» Он заговорил. Пьяный, сбивается, путается Она молчит, слушает, только поддакивает. «И ты за это убивать собрался?» Тот снова кричит, ругается. «Вась, а если убьешь? Что будет?». Глядим, он задумался. В общем, так, слово за слово, убедила она, что пока он ничего не сделал, вот отдаст оружие и домой пойдет. Уговорила. Ох, как мы тогда тоже перетрусили, пока она его уговаривала…
- А Ваське-то ничего не сделали? – поинтересовалась Валентина.
- Нет, не сделали. Машу в деревне очень уважали, все равно что учительницу или врача. Она слово парню дала, что тот, если сдаст оружие, ему ничего не сделают.- покачала головой Варвара Каллистратовна. – Но вы, Валентина Егоровна, представьте. Она ведь была тихая такая, робкая, немногословная. Все говорила: «У меня нервы слабые, чтобы в школе работать». Потому и работала в музее, что можно было спокойно отгородиться своими куженьками, и не высовываться.
- Так у нас у всех нервы слабые, - заметила Валентина, - А то бы мы тоже работали в школе, а не в музее.
- Это верно, - согласилась этнограф, - Работа у нас спокойная.
Женщины расхохотались, и Валентина подытожила.
- По кайфу у нас работа, Варвара Каллистратовна, по кайфу…
Едет на байке металлист. Видит, бригада ремонтников отбойными молотками вскрывает асфальт. Грохот стоит. Байкер остановился, слушает, то включит мотор, то выключит. Наконец рабочие выключают компрессор. Металлист восхищенно орет:
- По-кайфу у вас работа, мужики! По-кайфу!
Анекдот.
- По-кайфу у вас работа, мужики! По-кайфу!
Анекдот.
- Послушай, это самая обыкновенная работа. Надо сходить к четверым, четверо замечательно делятся на двоих! Вот и пусть идут!
- Из этих четверых у одного - репутация человека сложного.
- Ну и что? Пусть учатся, если хотят работать в музее. Это обычная практика, брать интервью у сварливых стариков, которые на весь свет обижены. Ты бы пошла, не шурша.
- Ну не могу я так! Вот представь себе, я подхожу и заявляю подчиненной: «Слышь, тут дед сложный, но ты все равно к нему пойдешь, а я буду в отделе сидеть, чистую работу работать». Лена Большая – девочка ранимая.
- Кончай себя накручивать! Если тебе тяжело брать интервью у стариков и выслушивать их жалобы на счет того, что в годы их молодости и вода была мокрее, и небо голубее, и Сталин великий путь озарял, а сейчас девки с голыми пупками ходят, пенсии маленькие и дети редко навещают, то это не означает, что так же к этому относятся твои обе Леночки.
- Да уж… И все-таки, ну не могу я!
- Зато очень хочешь.
- Хочу… Ладно, хватит трепаться сама с собой, как Горлум в фильме, к Евдокименко пойдешь ты! И не строй иллюзий, что будет иначе, - решительно подытожила Валентина напряженный диалог с самой собой и, окончательно подавив желание переложить неприятную работу на младшего по званию товарища, поднялась и потопала в соседний кабинет. читать дальшеВстала на пороге, тяжко привалившись к косяку. Эдакая поза уличного хулигана, облюбовавшего жертву и собирающегося над ней поизмываться. Лены оторвались от компьютеров и вопросительно уставились на начальницу.
- Ну, в общем так. Слушайте и не говорите, что не слышали! Второго числа в музее состоится приятие мер для нашей родной Администрации. Вытащат на свет участников Сталинградской битвы, которые еще в силах передвигаться, и будут их… - Валентина изобразила аплодисменты. – Задача музея – сделать дедушкам и бабушкам красиво и не довести их при этом до инфаркта. Наш отдел готовит презентацию и текст выступления. Ну, как для Героев труда. Задача – пойти к тем ветеранам, которые у нас в фондах отсутствуют, и допросить их по всей форме. Без пыток, но с пристрастием.
Лены выжидающе молчали.
- Их четверо, две бабушки, два дедушки, - перешла ближе к делу Валентина.
- А можно я к бабушкам? – сразу отозвалась Лена Маленькая, и изобразила, дурачась, маленькую девочку, – Ну, позязя!
- Можно. Вот к обоим и пойдешь, адреса дам, – смеясь, кивнула Валентина, - Осталось два дедушки, у одного из них репутация архисложного человека.
- А чем сложного? - уточнила флегматичная Лена Большая.
- Да хер его знает, это директор говорит, она его по школьному музею знает. Рассказывает, может встать и начать резать правду-матку без наркоза. С чего ей врать то?
- А можно я к нему не пойду? – если Лена Маленькая дурачилась, то Лена Большая говорила совершенно серьезно.
- А че, ты думала, я его тебе так и отдам? Самой нужно! – поинтересовалась Валентина. - В общем, сегодня вторник. Чтобы в пятницу у меня были фотки. Мне еще презентацию мострячить, так чтоб были в электронном виде. Понятно?
- А вести кто будет? – поинтересовалась Лена Маленькая.
- Наташа.
Лена резко выпрямилась, в голосе сразу исчезла игра в «деточку» и послышались жесткие нотки.
- Нет, Валентина Егоровна, вот почему? Мы эту презентацию делаем?
- Ну, делаем, - вздохнула Валентина, поняв, куда клонит сотрудница. – Это профильная работа нашего отдела. Какие претензии?
- А почему бы вам не провести самой это мероприятие? – продолжала настырно Лена Маленькая. – Почему Наташа?
- Потому что накуй нуш-шно? Мне это уже вот где! - рассмеялась Валентина, показав ребром ладони под горло. – А тебя в качестве потенциального ведущего я назвала. Директор говорит, молодая ты для подвигов, тебе надо подольше поработать.
- Нет, - в голосе сотрудницы звучала обида, - А Наташа давно работает?
- Должность у нее такая, замдиректора называется, - вздохнула Валентина, - Хотя я не понимаю, ты что, не провела бы? Ну, ничего, какие твои годы, не переживай. Ладно, адреса взяли и шнеллер, ферфлюхте, арбетен-арбетен.
Вот, поди, разбери, в чем заключается эта пресловутая «сложность»? Каждый ее по-своему понимает. Разговаривая по телефону с Николаем Евдокимовичем, Валентина ничего настораживающего не уловила. Боялась, что будет разобиженный на все дед, или, человек с нарушенной психикой (как-никак, девяносто лет в этом году минуло, маразм уже естественен, хотя и тяжек). Но голос в телефоне звучал бодро и приветливо, дедушка сразу понял, о чем речь, явно обрадовался и вызвался подобрать фотки и все рассказать. Скорее сипловатый басок сына, взявшего трубку, звучал сердито.
В девять утра Валентина подбежала к дому ветерана, и, найдя нужный подъезд, набрала на сотовом телефонный номер.
Трубку взяли быстро.
- Я вам сейчас ключ сброшу. Ногу недавно ломал… Не хожу по лестнице, - пояснил Николай Евдокимович, и вскоре прямо над входом в подъезд распахнулось окно застекленной лоджии. Показалась круглая, совершенно лысая голова пожилого мужчины.
Валентина замахала руками.
- Валентина Егоровна? – уточнил дед.
- Она самая! - весело отозвалась Валентна, и к ногам ее упала связка ключей с магнитиком.
Отворив дверь подъезда, Валентина взбежала на второй этаж. Ветеран – крепкий такой дед, которому никак нельзя было дать его девяносто, уже ждал у открытой двери.
- Здравствуйте, проходите, – улыбнулся он.
Прикрыл дверь. Валентина, близоруко щурясь, оглядела хозяина, обстановку.
Старик, похоже, и по молодости был крепыш-боровичок, да и в старости не расклеился. Под чисто выстиранной серой футболкой и тренировочными штанами с лампасами угадывалось справное, массивное, но ничуть не огрузневшее тело. Без палки, которую он сжимал в руке, старик отлично обходился. Да и лицо – курносое, безбровое, почти без морщин, выглядело моложавым. Над правым глазом параллельно ему тянулся длинный бледный шрам.
Валентина расстегнула куртку и наклонилась снимать полусапожки.
- Не разувайтесь, - произнес старик.
Фраза обычная у вежливых хозяев. Валентина привыкла ее игнорировать. Тем более в просторной прихожей было аскетично, но чисто.
- Да что вы!
- Не разувайтесь, кому говорю! - раздраженно приказал дед, - И куртку берите с собой. Проходите направо.
Это было сказано так настойчиво и безапелляционно, что Валентина, хоть и оставила полусапожки у входа, куртку взяла с собой в комнату.
Квартирка производила двойственное впечатление. Бедлама, который бывает у одиноких стариков, не наблюдалось. Уютного старомодного порядка обителей обеспеченных старушек - тоже. Пустовато как-то… забитый хрусталем полированный сервантик-шестидесятник, пара кресел примерно того же возраста, широкая кровать-полуторка и притулившийся у самого окна столик с двумя стульями. Дом был новый, квартиры в нем – просторные. В хрущевке такая обстановка: - смотрелась бы респектабельно. Похоже, женщины в квартире не жили, но время от времени заглядывали обмыть-обстирать отца и брата. Мышино попахивало стариковским телом: тут уж мойся, не мойся – а все равно тяжелый, с гнильцой, душок останется.
Ветеран, шурша бумагами, что-то искал в нише за кроватью. Валентина пристроила свою куртку на кресло возле балкона и стояла, смущенно осматриваясь.
И тут застекленная дверь в комнату растворилась, на пороге нарисовался мужик лет пятидесяти, в растянутых трениках и белой майке. Он сутулился, и от того его покрытые татуировками руки казались длиннее, чем на самом деле.
Он медленно шел к Валентине. Женщина на миг растерялась, изумленно разглядывая его длинное, обрамленное жидкими седоватыми волосенками грязных патл и бородки лицо. Особенно неприятны были маслянистые блекло-голубые огромные глаза под опухшими веками. И игривая ухмылка. «Морда баранья… - растерялась Валентина, - Он что, распознал во мне самку своего вида? И что мне теперь делать?»
Она вся сжалась, едва сдерживаясь, чтобы не попятиться.
- Здравствуйте, - сипло протянул мужик.
- Здрав-ствуйте, - тихо отозвалась женщина.
«Черт, ну что ж я практиканта-то не уломала с собой сходить? И дед хорош, не мог сказать, что надо приходить с телохранителем!» - подумала она, и еще что-то про удары: сложенными лодочкой ладошками по ушам, и коленкой в живот, если это животное посмеет ее коснуться. И про то, что в коридор, возможно, придется выскакивать босиком, хрен с ними, с полусапожками. И про мороз, и даже про то, можно ли добежать до музея в одних носках по снегу и не заболеть…
Но, как в кино, помощь пришла вовремя: дед развернулся на голос сына и, решительно звезданув палкой об пол, рявкнул: - Чего тебе надо?! Пошел вон!
- Я познакомиться, - прогнусил мужик и покорно ретировался за дверь.
«Так, уже лучше!» - оценила обстановку Валентина. Но в животе все еще трепыхался холодный комок.
- Это… Ваш сын? – смущенно пробормотала она.
- Сын родной! Алкаш, чорт, - не понижая голоса, прокомментировал отец, подойдя, со злостью защелкнул шпингалет.
Валентина прикинула крепость стекла, подумала, что при деревянной двери ей было бы спокойнее. Но… Она ведь пришла за фотографиями и дополнительной информацией, и работу никто не отменял. Села к столу, отодвинула мешавшую ей подшивку уже коробящихся от времени газет и достала из пакета тетрадку и ручку.
- Николай Евдокимович, начнем? – произнесла подчеркнуто-спокойно. А сама все косила глазом на дверь, где маячил за полупрозрачным стеклом силуэт ветеранского сынка.
Старик опустился на стул. Задумчиво перебрал листы пожелтевших бумаг, отделил несколько, протянул Валентине.
- Это вот можно взять, на стенд наклеите.
- Папа! – поскребся за дверью сын.
«Только наберу достаточно для презентации – задам деру! Хрен с ним, с нормальным комплектованием и интервью», - тоскливо подумала Валентина. Нетерпеливо проглядела-перелистала бумаги, подытожила: «Облом… Стихи какие-то». Некоторые, судя по хромающей рифме, принадлежали самому Николаю Евдокимовичу, другие – наверняка, нет, а один текст оказался известной песней «В лесу прифронтовом».
- Я вот с Лидией Михайловной дружу, восьмидесятая школа, знаете? Это ей написал, прочтите.
- Это руководитель музея что ли? - уточнила Валентина, равнодушно скользя глазами по исписанным твердым почерком бумагам. Какой-то многословный треп к восьмому марта.
- Да, Ольховская, - обрадовался ветеран. – А вы ее знаете?
- Ну, не близко. Музейные работники друг друга знают, хотя бы немного.
- Папаня! – настаивал алкаш. Валентина поспешно сгребла листы, надеясь прочитать их в более спокойной обстановке.
«Интересно, Ольховская тоже сюда приходила? Если да, то это обнадеживает», - подумала Валентина.
- Вы прочтите, - настаивал дед.
Чтобы он успокоился, Валентина начала читать писанину вслух, вполголоса. Текст был велеречивый, с философско-оккультными отступлениями, и меж общей цветистой риторики попадалось нечто игривое. Это, учитывая возраст ветерана, было бы уместно в письмах жене, но адресовано было женщине, годившейся старику в дочки. И неприятно царапало. Но в стихах, хромых, с надолго отходящей покурить рифмой, иногда попадались строки действительно красивые.
- Папаня! - снова замолотил в дверь сынок, прогнусил сипло, - Я только познакомиться.
- Да уйдешь ты, чорт! – рявкнул ветеран, - Не к тебе пришли!
- Водишь хрен знает кого, - отозвался тот.
«Интересно, двинуть ему промеж глаз будет допустимой самообороной или ее превышением?» - тоскливо подумала Валентина, изо всех сил стараясь не смотреть на дверь.
- А биография? – нетерпеливо спросила она. Вообще-то, чтобы разговорить человека такого возраста, надо позволить старику разглагольствовать о чем угодно, записывая все подряд. Потом лишнее можно выкинуть, а остальное упорядочить. Но сейчас ее любые отступления от темы раздражали.
- Вот, – старик порылся и вытащил из бумажек еще один лист. Валентина глянула. Снова не то. Какое-то обращение к молодежи, стандартно-помпезное, повторявшее то, что имелось в справочнике.
- Это хорошо, но поподробнее бы… - устало протянула она.
«Я точно псих. Нормальная женщина отсюда драпанула бы, и гори все синим пламенем. Прямо сцена из «Тутси». Ну, где больной в реанимации пытается изнасиловать медсестру, а она все твердит, что должна подключить ему аппарат. Кто бы знал, что это – вполне реалистично!» - Валентина нервно хихикнула.
- Папаня! – блажил за дверью алкаш, - Папаня - старый пень! Папаня – дурак! Слышишь?
«Будет у деда сложный характер, - думала Валентина, - Дома такой зоопарк.»
- Николай Евдокимович, а он вас не бьет? – не выдержав, спросила она.
- Иногда бывает, - вздохнул старик, и ругнулся, - Два раза до крови бил. Пьет, чорт.
- А другие дети есть? - охнула женщина.
«А ведь кто знает, может, дед и довел сына до такого скотства своим характером? Вон он какой, этот дедок!» - сочувствие - сочувствием, а эта мысль тоже не отвязывалась.
- Двое еще, - отозвался Евдокименко, - Люся - хорошая девочка, а вот Лиля, та тоже алкашка.
«Тенденция, однако,» - мрачно отметила Валентина, но вслух, понятно, произносить не стала. Не ее печаль чужих детей качать.
- Люся меня к себе зовет, а как этого чорта бросишь? – продолжал жаловаться ветеран, - Сегодня ночью встал, гляжу, на кухне все конфорки включены, а он высосал две бутылки и спит…
И, вспомнив о сыне, тут же взъярился, поворотясь к двери, за которой топтался сынуля, снова заорал на него:
- Милицию вызову, коли не уйдешь! Вот сейчас! Дурак пьяный!
«Интересно, кто ж ему горючее-то покупает? – рассеянно думала Валентина. – Неужели этот идиот сам управляется?»
- Дочка старшая приходит вот, убирается. Внучка тоже. Они квартиру тут недалеко купили.
- А жены давно нет?
- Года три как в земле… - отозвался старик тем тоном, по которому становится ясно, что боль, если она и была, давно затоптана или загнана на задворки сознания. И, ярясь, повернулся к двери, опять застучал палкой:
- Пошел вон, скотина! Работать мешаешь!
Сын отпрыгнул, но Валентина едва успела дочитать текст, крупно распечатанный на стандартном листе, как тот с удвоенной настойчивостью замолотил в дверь.
- Папа – старый пень! Папа, пошел нахуй! Папа… - матерился он монотонно, однообразно, уныло.
«Господи, да ведь он не просто алкаш, он дебил… - подумала Валентина, - И все же, если он ворвется, бить или не бить? И обувь как бы сюда вернуть? Хоть обуться, если деру задавать. А животное трусливо, это радует»
- То, что есть в обращении, Николай Евдокимович, это здорово, - еще раз напомнила Валентина, - А может, вы все же побольше расскажете? Где воевали в Сталинграде…
- А еще газета есть! – спохватился старик, - Вот!
Это был длинный, на три полосы, очерк. Валентина оживилась, особенно после того, как прочитала фамилию автора. Это был неплохой корреспондент, и следовало ожидать, что вся важная информация в очерке будет присутствовать. Пробежала глазами по диагонали: так и есть! От призыва и службы на дальневосточной заставе до отправки добровольцем под Сталинград, и – очень хорошо! – описания нескольких боевых эпизодов. Валентина оценила, что затрепанный листок - газета издавалась в 1995 году – мог быть только единственным экземпляром, и, следовательно, передаче в музей не подлежал.
- Скопировать дадите? И фотографии бы.
- Только верните, как отэрите. Есть фотографии! - старик наклонился и достал из-под стола целый ворох.
Сынуля тем временем настойчиво продолжал осаду, но Евдокименко на него внимания не обращал. Передавал свои сокровища Валентине, обстоятельно поясняя, где и когда были сделаны фото. Где-то Евдокименко был один, где-то - с детьми или другими ветеранами. С каждой новой та все больше и больше теряла интерес. Но вот среди среди цветных фоток попалась черно-белая копия, с которой весело глядели три молодых парня в буденовках. В правом углу сидел белобрысый, круглолицый парнишка, в общем-то, мало отличный от нынешнего Евдокименко.
«Неменяющийся какой-то дед», - разглядывая его, подумала Валентина.
- Это мы на границе, на Дальнем Востоке, - пояснил ветеран. - Эту вы можете себе оставить, у меня еще есть, а те – отэрить и вернуть.
- Ой! – обрадовалась Валентина, - Спасибо. Это здорово…
«Жаль не подлинник, но на безрыбье и рак рыба,» - подытожила.
- Папаша, пошел нахуй! – продолжал монотонно гнусить и лупиться в дверь сын.
«Нет, ну вот как бы обувь-то выручить? Че ж я дура то такая, не послушалась деда?» - составляя список фотографий и текстов, подлежащих возврату, думала Валентина. А ветеран, наконец, перешел от своих стихов и бумаг к воспоминаниям. Пока – официальным, явно отредактированным и отшлифованным за множество выступлений. Он не говорил, а скорее декламировал.
- В сорок втором году Гитлер договорился с Турцией… вы знали об этом?
Валентина привычно кивнула, строча в тетрадке, и старик снова вернулся к своей декламации.
- Если возьмут Сталинград, то Турция открывает второй фронт. Тогда на Дальний Восток пришла директива – набрать восемь тысяч человек. Я вызвался добровольцем. Нас погрузили в эшелон и довезли до станции Барыш на Урале. Там мы вошли в состав формирующейся дивизии имени Николая Щорса. Приветствовать нас перед боем приехали жена и дочь легендарного командира. Они призывали нас драться как Щорс. Я был отличник стрелковой подготовки и мне доверили говорить ответное слово. Я вышел на трибуну и сказал: «Мы Сталинград отстоим, до последнего дыхания, до последнего удара сердца!»
Говорил он, глядя мимо Валентины, уверенно, и даже монотонный стук и доносящиеся из-за двери матерки в его адрес не могли его сбить.
- Девушки писали мне на фронт письма: «Здравствуй, дорогой боец Коля! Ты от меня далеко-далеко. И, может быть, другой в любви признаешься. Так пусть же будет удача вечно с тобой…
- Папа – дурак! Слышишь. Ты – дурак!
«А хорошо, что я девчонок в этот зверинец не послала, сама пошла. Я рослая, крепкая. А тут – одна пигалица, другая просто слабенькая… Не… ну как бы обувки выручить?»», - прислушиваясь к возне за дверью, думала Валентина.
- А если писем не сможешь писать, если писем писать ты не сможешь, то за ветром привет передай. Ко мне западный ветер примчится…
До Валентины только сейчас дошло, что текст, который дед произносил по памяти – стихи, и записывать их стоило в столбик. «А ведь это правда классно, это же неформальный фронтовой фольклор! Неотредактированный кусочек истории.» - ну да ладно, можно было разбить и потом, когда она начнет разбирать каракули. Письмо оказалось длинное-длинное, дед декламировал его примерно в том же ритме, в котором сын долбил в дверь и сыпал своим унылым матом. Закончив его, старик застрочил, не снижая темпа:
- Листовки разбрасывали над позициями. «Воинам Сталинградского фронта. Усилить удар по врагу. Мать-Украина гордится своими верными сынами.
«А еще возвращать бумаги. Попросить практиканта или Стаса сходить со мной?» - думать об одном и записывать другое Валентина еще в университете научилась, так даже точнее точнее и быстрее получалось, чем когда к тексту прислушиваться.
- На улицах Сталинграда славу Щорса и Боженко умножили Богунцы-Таращанцы ЕВДОКИМЕНКО, - это он выделил голосом, и было перешедшая на машинальное фиксирование Валентина отвлеклась, сбилась с темпа, извиняясь, попросила обождать. Старик кивнул и заговорил медленнее, войдя в диссонанс с осаждавшим комнату сыном, - Глашкин, Кульков, Понкратов. (Понкратов – через «о»). Не забудет это Сталинград. Будет в памяти хранить он всех героев поименно. Начертает на граните и напишет на знаменах. Точно кони огневые боевые дни летят. Нас ведет дорога в Киев через город Сталинград.
Валентина снова упустила, когда текст стал рифмованным. Чертыхнулась про себя, спросила:
- А где вы воевали?
- Папа - дурак! Слышишь, ты – дурак! - орал за дверью сын.
- На «Баррикадах».
«Блядь, дед-то геройский, в таком пекле уцелел! Чтобы изо дня в день в этой психушке доживать! А ведь если прийти с телохранителем, дед может обидеться… Неловко» - оценивала Валентина.
А Евдокименко приступил к декламации очередных поэз. Характерный повествовательный строй и некоторые обороты заставили Валентину подумать, что дело снова дошло до фронтового фольклора.
- … Была тихая ночь над землею.
Нас в разведку послали вдвоем.
Шли мы молча лесною тропою,
Каждый думал о деле своем.
Взрыв внезапно пред нами взорвался,
Потерял я сознанье свое.
И очнулся в лазаретной палате,
И увидел родное лицо…
- Это военных лет стихотворение? – уточнила она.
- Да, под Сталинградом пели, я вот тетрадку нашел, оттуда.
«Ага, он любит стихи, собирает их, запоминает, - догадалась Валентина, довольно улыбаясь. – Ай да дед! Это же клад, а не дед. Особенно, если он что еще помнит. Надо сейчас его выпотрошить, второй раз я сюда точно не пойду.»
- Папаша! Папаша, открой, козел старый!
- Николай Евдокимович, - едва собеседник закончил рассказ, подзадорила его женщина,- А еще такие стихи знаете?
- Много! – обрадовано воскликнул старик. - Вот еще:
Есть на Волге утес,
Он бронею оброс,
Что из нашей отваги куется.
- Папа дурак! Старый пень!
Было видно, что ветеран разнервничался, покраснел, задыхался. Стариковский затхлый запах в комнате стал гуще. Но он продолжал:
- В мире нет никого,
Кто не знал бы его,
Он у нас Сталинградом зовется!
Об утес броневой… броневой…
Николай Евдокимович сбился, крепко потер гладкий лоб, припоминая, но стих явно заело.
Кряхтя встал, направился к серванту, полез в ящик. Сын, приняв шевеление отца на свой счет, оживился:
- Я только познакомиться… Папа! Папаня!!!
Евдокименко отрыл пакет с бумагами, бережно принес к столу. Стал разбирать.
- Вот оно… Об утес броневой бьется лютый прибой…
Удары стали громче, дверь ощутимо подрагивала.
- Да уйдешь ты, скотина?! – завопил старик, вскакивая и подбегая к двери. – Мешаешь! Вот я милицию позову.
Валентина, воспользовавшись моментом, завладела бумагами. Осторожно разбирая уже обветшавшие листочки, принялась переписывать песни одну за другой. Так было точнее и быстрее. А учитывая, что к песням прилагались некоторые комментарии, например, что некоторые из них были сочинены в политотделе, ценность материала заметно возрастала.
Дед тем временем громоподобно бранился с сыном. Но тот обнаглел и уже перестал бояться. Впрочем, Валентина тоже привыкла и могла не обращать на этот дурдом внимание. Наконец, перебранка закончилась отступлением алкаша. Старик, одержав временную победу, вернулся к столу, сел на стул, прокомментировал устало:
- Вот этот чорт живет. Несколько раз сердце останавливалось. Упадет, а это действует как массаж сердца. Ударится, и снова очухается. Никак не сдохнет…
Валентина, не отрываясь от своей писанины, кивнула: пусть кто-нибудь другой возмущается, что о таком, мол, даже думать нельзя: «И ведь на психу этого козла не заберут, покуда он папашу не покалечит, или не убьет. Дед, конечно, крепкий, но все же – девяносто ему. И на кого, спрашивается, еще это чудо природы свалится? На сестру?»
- Пап, пусти, я только в углу посижу… - противник перегруппировался и вернулся.
«Господи, когда этот дурдом кончится?», - устало думала Валентина.
- Да уйдешь ты, проклятый? - заорал ветеран.
- Да пусть его топчется, Николай Евдокимович, - как можно спокойнее произнесла женщина. – Ну ладно, я, кажется, все записала.
- И вот эту? Это у нас распространялись песни, нашей дивизии вроде гимна было. - Припомним мы путь величавый …
- Записала… - кивнула Валентина и улыбнулась. - Все песни, которые вот тут.
Протянула старику аккуратно разглаженные листы.
- Ай, молодец, - повеселел ветеран. Но дышал все еще прерывисто. И беспокойно оглядывался на дверь, за которой топтался сын, – В школы всегда меня зовут. Другие ветераны – они же плохо рассказывают, а я веселый, меня любят. Я много стихов знаю, песен. Вот ты придешь, тебя директор похвалит: много принесла.
- Это точно, - засмеялась Валентина.
Сынуля замолотил в дверь с удвоенной энергией.
- Вот, я сейчас милицию вызову! – взвился старик, вскочил, и, дрожа всем телом, зашагал к двери, рванул защелку. – Видишь, уже звоню.
Сорвал трубку.
Валентина уже не за себя испугалась, за старика. Ну, как расходившийся идиот решит отца обезвредить? Но сын, поняв, что путь в комнату свободен, побрел-таки знакомиться. Однако от первого страха и смущения у Валентины уже и следа не осталось. Она знала, что алкаш трусоват, и отец с ним не церемонится. Вскочив, решительно двинулась навстречу идиоту и вежливо, но твердо сказала:
- А вам кто разрешил сюда заходить?
- Я познакомиться… - ухмыльнулся тот.
- А у меня нет желания с вами знакомиться. Я не к вам пришла.
- Да правда что ли? – должно быть, эта гримаса обозначала кокетство. Он нагло смотрел на нее своими бараньими глазами, но остановился, не двигался больше.
- Я пришла к вашему папе, - продолжала Валентина, слегка двигаясь в сторону дурака. Но к нему не прикасалась. Отчасти, потому что боялась: вдруг протянутую руку алкаш примет как сигнал к нападению. А больше потому, что брезговала трогать этого человека.
- Я пришла к вашему папе, а вы нам мешаете работать. Идите отсюда.
Идиот медлил, и она сделал еще шаг навстречу.
- Ну, я жду! Идите к себе, я не хочу с вами знакомиться.
Мужик развернулся и затрусил прочь. Тем временем папа вернулся и сын резко ускорил отступление, бежав в свою комнату. Валентина воспользовалась моментом, прошмыгнула в коридор и уволокла-таки полусапожки, вернулась, плюхнулась на стул и стала обуваться. К черту условности! Ничего, помоют за ней.
Старик запер дверь.
- Да ну его, - повеселела ободренная своей победой Валентина. – Давайте работать. Расскажите, пожалуйста, где вы сражались под Сталинградом. Что-нибудь такое, что вам особенно запомнилось. На «Баррикадах». В самом пекле, получается.
- Да, в самом пекле. Про меня газеты писали.
- Эй, маркиза! – донеслось из-за стекла. – Маркиза!
Валентина хмыкнула: ну вот, и прозвищем обзавелась.
Дед снова порылся в своих бумагах, вытащил:
- Вот, про то, как мы втроем с Глашкиным и Понкратовым выдержали оборону.
Валентина постаралась перехватить лист. Статья оказалась короткой, но впечатляющей. На троих красноармейцев пришлось в общем 150 гитлеровцев. Глашкин был ранен.
- Да ты на себя посмотри, маркиза! Ни кожи, ни рожи! - вякал в коридоре алкаш. Ветеран, занятый перебиранием бумажек, не обращал внимания, тем более, стучаться в комнату сын перестал.
Валентина, окончательно убедившись в своей безопасности, читала. Вторая статья - о том, что боец Евдокименко не только освоил мастерство снайпера, но и обучал этому искусству боевых товарищей, - была не менее интересна.
- Вы и снайпером были? А можно я это тоже возьму откопировать?
- Отэрить? Ну, бери. На стенд наклеишь. Мы ведь как сражались. Вот, освобождаем дом. Я перетаскиваю туда боеприпасы. Потом набьешь гранатами противогаз или сумку. Подползаешь к окну и туда бросаешь. Взрыв. Ну, после этого слышишь оттуда, немцы кричат: «Рус, пан!» Заходим, расстреливаем их.
Валентина отметила, каким спокойным, обыденным тоном рассказывает об этом Евдокименко. Вспомнился рассказ еще одного ветерана, тоже из Сталинграда: «Мне бы сейчас туда поехать, я бы показал вам, где немецкие каски сотнями валяются. Ну, как сдадутся, мы их до ближайшей балки и…»
– Вот, помнится, девочку я тогда спас. – продолжил Евдокименко, - Не все жители успели из Сталинграда уехать. На «Баррикадах» в землянке жила мама с дочкой, лет семи девочка. Однажды мама ушла, дров набрать, холодно уже было. И нет долго. Девочка вышла, ходит, плачет. Я услышал плач, пошел. Гляжу, она в одном платке ходит. А у меня под маскхалатом куфайка была. Я эту куфайку снял, закутал ее и в штаб отнес, отдал. Она там жила. Месяц, наверно. Звала меня дядей Колей. Потом ее за Волгу увезли. Вот, даже не знаю, как ее звали. Сейчас вот смотрю программу «Жди меня». Думаю, может и удалось бы найти, напиши я туда. Я ей все печенье носил…
Он задумчиво посмотрел мимо Валентины.
- А печенье откуда было? Паек?
- Нет, не паек. У немцев добыл. Они продовольствием как своих снабжали? Прилетят на самолете. Откроют дверь и на парашюте сбрасывают. В тот день я сбил три самолета. Гляжу, четвертый летит, дверь открыли, там мешок стоит. Я этот трогать не стал. Они сбросили мешок, я товарищу говорю: «Прикрой». Подполз, тяну обратно – тяжелый. Тут мимо еще наши шли, помогли. Я им отсыпал. Так вот, как пойду в штаб за боеприпасами, насыплю печенья и той девочке несу. Она меня дядей Колей звала, вот ведь. Интересно, жива она сейчас?
Валентина поддакнула, боясь, что дед опять перейдет к стихам и декламации. Но того пробило-таки на воспоминания.
- У меня ведь два Ордена Красной Звезды… - внезапно перескочил старик на другую мысль.- И третья могла бы быть, да вот, потерялась. Вот, у нас был командир, майор Корчагин, комроты, старший лейтенант Доньшов и политрук Твердохлебов. Корчагин, тот вообще за Волгой не показывался. Оставил с собой человек 15. А потом, после войны, встречаю его – а у него орден Красной Звезды. Доньшов и Твердохлебов, те да, на передовой бывали. Забегут на минутку: «Ну, как дела, сержант?» И снова исчезнут. Они должны с солдатами быть, а приходили на минуту.
Он замолчал, пожевывая губами. Потом сказал:
- Ты про это не пиши, не надо.
Еще помолчал, раздумывая, и подытожил горько:
- А обидно вот.
Вскочил, добежал до серванта, порывисто схватил с него фотографию, вернулся, сунул Валентине, навис над ней, яростно тыча то в одного, то в другого изображенного коротким толстым пальцем:
- Обидно мне это, что к нам, сталинградцам, примазываются. Вот гляди, этот – только в Японии воевал, а с нами всегда фотографируется. А эта вот в штабе отсиделась, за Волгой. Ну ладно, она женщина. Или вот этот. Не был он в Сталинграде, на Донском фронте только… Эх-х-х…
У Валентины были другие сведения о последнем. Но она никогда не спорила со стариками во время интервью. Бесполезно, да и к чему? Кивнула.
- Ранили-то вас под Сталинградом?
- Да, в ногу. А в голову не там. Я под Сталинградом был ранен в ногу, легко, никуда не уходил. А это, - старик показал на шрам, - Это уже в сорок четвертом. На линии Николаев-Никополь-Одесса. Пуля вошла в лоб и вышла за ухом. А шрам большой, потому что кость треснула, и врач в госпитале меня резал. После госпиталя я восстанавливался в городе Баку, там и встретил Победу. Мы так радовались…
Он замолчал, мечтательно прищурив маленькие глаза и улыбнулся счастливо.
Только сейчас Валентина заметила, что в доме тихо. Глянула на дверь. Идиот за ней больше не маячил, наверно, ушел, или даже заснул.
А дед продолжал рассказывать. О том, как победу встретил в Баку, и как жил после. С женой встретился, как в Северск приехал, на стройке работал… Снова встал, принес альбом. Валентина с интересом рассматривала фотографии, отбирала для копирования. Старик уже перешел на обычные после интервью разговоры. Про Ольховскую, ее детей, про то, что такая красивая и хорошая женщина без мужа живет. Про то, что хотел бы квартиру разменять, и пусть этот идиот жил бы отдельно.
Валентина перебирала фотографии: вот они на заставе, вот - молодой рабочий на стройке, вот вся семья… Бравый отец, симпатичная, скромная мама, две белокурые, в папу, хрупкие и удивительно нежные девушки и молодой парень с длинными, по моде семидесятых, вьющимися льняными волосами. Еще неиспитой, в хорошем костюме, при галстуке.
Валентина внимательно вгляделась в его смазливое, но глуповатое и безвольное лицо. Да, точно, никогда умом не блистал. А вот средняя дочка никак не производила впечатления дуры. И потому было особенно жутковато смотреть в ее красивые, светлые глаза, беззаботно глядящие в объектив…
Нет, надо было уходить отсюда, пока алкаш снова не подал признаков жизни, а у нее не началась истерика. Валентина глянула на часы и искренне соврала:
- Ой, мне же на лекцию надо! Я сегодня принесу вам все…
Поспешно засунула фотографии в папку, поднялась.
– И фотографии откопирую, и акт на подаренную составлю…
Дед был не против еще пообщаться, но Валентина твердо настроилась поскорее покончить с этим делом. И вернуть все сегодня, чтобы завтра вовсе не думать о предстоящем походе.
Наскоро распростившись с ветераном, застегивая на ходу куртку, Валентина вылетела в коридор, ссыпалась вниз по лестнице, захлопнула дверь и, покачав головой, нервно захихикала.
- Блин, вот тебе и спокойная работа, - пробормотала она и побежала по направлению к музею. До него было не так уж далеко, и всю дорогу она неслась трусцой, не в силах сдержать дурацкого, неуместного хихиканья. Люди оглядывались на нее, но ей было не до реакции прохожих. Ее колотило, хуже, чем от холода.
Не успела она вбежать в свой кабинет и бросить на ложе чайник - hic nunc bibendi – зазвонил телефон. Дисплей предупредил: ДИРЕКТОР.
- Ja-Ja… - убито отозвалась Валентина.
- Валюш, что-то случилось? – директор почуяла что-то неладное и забеспокоилась
- Ничего, я только что от Евдокименко.
- А, понятно, - Светлана Владимировна перевела дыхание, - Ну и как он? Замотал?
- Не, он-то нормальный… - постаралась придать своему голосу бодрость Валентина, - Геройский дед, правда. А эти его песни, фронтовой фольклор, вообще прелесть…
- А кто тогда ненормальный, раз ОН-ТО нормальный? – настаивала директор.
- Свет, ты у него дома хоть раз была?
- Н-нет… - растерялась та. – А что? Срач?
- Ага, напугаешь ежа голым профилем. Хуже. У него там сын живет, дебил и алкаш… Так что я не удивляюсь, что он сложный… Будешь тут… сложным… когда это жЫвотное по дому ходит и время от времени дерется…
Голос Валентины нехорошо сорвался.
- Плачешь что ли? - испуганно переспросила директор. – Что случилось?
- Ничего. Правда, ничего. Я просто капитально перетрусила.
Наутро в музее Валентина пила «стандартную утреннюю дозу» чая и с хохотом рассказывала своей подруге, шестидесятилетней женщине-этнографу:
- Не, я даже не думала, что так перетрушу. Прикиньте, Варвара Каллистратовна, дома уже… спать пора, а я как глаза закрою, так и вижу эту ухмыляющуюся морду. И запах. Верите ли, мне все еще кажется, что я чувствую этот запах… Так и проворочалась до двух.
Та внимательно слушала, покачивая головой на той или иной подробности.
- Вам же еще идти к нему, фотографии относить? Попросите Диму или Стаса…- озабоченно поинтересовалась та.
- Да вы что? Уже! – визгливо расхохоталась Валентина, - Стала бы я сейчас про это байки травить, как пьяное жЫвотное в дверь ломится, а я сижу, как в окопе под Курской дугой и делаю вид, что работать в таких условиях для меня - дело обычное.
- Уже и назад снесли? Ну и вертолет вы, Люциус, - покачала головой этнограф. – На метле что ли?
- Ну что вы, профессор. Обычно я использую хроноворот, – отшутилась та и серьезно добавила, – Вчера еще. Ой, так страшно было второй раз идти. Я тоже думала: попросить Стаса, чтобы он со мной сходил. Дак мне же, блин, неловко! В общем, почапала одна. Ниче-е, жива, как видите! Дуракам всегда везет!
Этнограф печально вздохнула:
- Вообще то по правилам безопасности к информаторам должны только по двое ходить. Знаете ведь, были случаи, этнографы погибали. Наташа Котовщикова у нганасан, помнишь?
Валентина размашисто кивнула.
- Ну, тьфу-тьфу. Вообще, за пятнадцать лет в музее первый раз о телохранителе подумала.
- Сейчас беспокойнее стало, - констатировала Варвара Каллистратовна, - Меня вот спрашивают, как я не боюсь в экспедиции одна по домам ходить?
- Да, кстати, как? - уточнила Валентина.
- Да примерно как вы. Я еще не дряхлая старуха, чтобы можно было безнаказанно грабить, и уже не молодая, чтобы насиловать. Мне ж моих шестидесяти никак не дают, все бабушкой величают. Так что… С надеждой на русский авось и милость божью, - не без сарказма улыбнулась этнограф, - У вас то дальше что было?
- Ну, я почапала одна, меня обнадежило то, что отца он боится. - засмеялась Валентина, - Прихожу, гляжу, а он уже на цырлах и в постойке смирно. «Извините, я вас не узнал,» - и смотрит заискивающе. Я понять не могу, кого он там не узнал, но говорю: «Ладно, на первый раз прощу, а на второй – нет». Он линяет, я иду к деду в комнату. И тут выясняется, что Николай Евдокимович ему сказал, что я - из прокуратуры и меня теперь боятся. Еще просит: «Вы его накачайте, как следует, чтобы он присмирел». Ну, я даже куртку снимать не стала, подписала все бумажки, отдала, что надо. А дальше вообще был цирк. Я даже сама такого не ожидала от себя. Не, Варвара Каллистратовна, вы только это представьте. Счас попробую повторить.
Она с грохотом поставила на стол кружку с недопитым чаем, резко вскочила, прошлась по кабинету, снова расхохоталась и махнула безнадежно рукой:
- Не, второй раз я такое точно не изображу. Короче, выхожу ходу из комнаты и говорю этому жЫвотному, которого сама боюсь до усеру: «Значит, так. Сейчас мы вас не заберем. Но если только вы обидите папу, и он нам пожалуется, тогда мы быстро приедем. Ну что, будете умным мальчиком?» А сама улыбаюсь так и пальчиком ему грожу и мелодично так хихикаю. Как есть Долорес Амбридж в «Гарепоттере», жЫвотное аж в струнку вытянулось.
Женщины дружно рассмеялись. Потом, помолчав, Варвара Каллистратовна задумчиво произнесла:
- Вот уж правда, смех и грех. Все в жизни рядом.
Варвара Каллистратовна подперла рукой щеку и некоторое время молчала, потом произнесла как бы сама с собой:
- Я помню, студенткой ездила в экспедиции, на Васюган, к хантам. Два года подряд. Помню, приехали, и попали на суд. Одну из наших информаторш, тетю Шуру, убил шестнадцатилетний сын. Он только что вернулся из интерната и работал истопником в клубе. Пили, конечно, оба… Когда судья его спросил, почему он мать убил, он пожаловался. У него до заплаты было 19 рублей припрятано, а мать нашла и пропила все в один день. Он ее и убил… из охотничьего ружья… тоже поддатый был, конечно. Мы тогда тоже очень сильно боялись… две студентки, а тут как зарплату выдадут – весь поселок три дня на бровях. И мужики, и женщины, и подростки. И все охотники, у всех оружие…
Валентина вспомнила фотографии Варвары Каллистратовны в молодости: тонюсенькая девочка-очкарик, закусила губу:
- Да уж! Мне хоть бежать было куда, а вам в чужой деревне.
- Ну, когда в своей деревне – тоже иной раз весело получается. Была у нас этнограф. Тагаева Мария, не слышали? Из первых хантыйских интеллигентов, она меня старше будет лет на пятнадцать…
- Это что в краеведческом работала с Оленевым? – уточнила Валентина. – Лично не знаю, только слышала. Она ведь хантыйка была?
- Наполовину, по отцу. Это было года три спустя после суда над Петькой Усановым. Мы были в экспедиции, и парни, юганцы, по пьяному делу подрались. И вот один из них обиделся на всю деревню, схватил винтовку, убежал в баню, и засел там. Кричит: «Не подходи, стрелять буду!» Все столпились: мужики, друзья его, милиционер местный – и боятся к нему подойти. И вот тут Маша и предложила: «Я, мол, матери его подруга, меня уважают». И пошла. Встала на краю огорода, говорит: «Вася, это я, тетя Маша! Я подойду?» Он не стреляет. Она еще пару шагов сделала, стоит. На виду, в полный рост: «Вася, давай поговорим?» Он молчит, не стреляет. И она стоит. Даже, помнится, на корточки присела, закурила. Вася высунулся. Она докурила, говорит: «Можно, я еще подойду? Кричать неудобно». «Подойди» - отвечает. Она еще шага три, снова стоит. Она ему горит: «Вась, что случилось?» Он заговорил. Пьяный, сбивается, путается Она молчит, слушает, только поддакивает. «И ты за это убивать собрался?» Тот снова кричит, ругается. «Вась, а если убьешь? Что будет?». Глядим, он задумался. В общем, так, слово за слово, убедила она, что пока он ничего не сделал, вот отдаст оружие и домой пойдет. Уговорила. Ох, как мы тогда тоже перетрусили, пока она его уговаривала…
- А Ваське-то ничего не сделали? – поинтересовалась Валентина.
- Нет, не сделали. Машу в деревне очень уважали, все равно что учительницу или врача. Она слово парню дала, что тот, если сдаст оружие, ему ничего не сделают.- покачала головой Варвара Каллистратовна. – Но вы, Валентина Егоровна, представьте. Она ведь была тихая такая, робкая, немногословная. Все говорила: «У меня нервы слабые, чтобы в школе работать». Потому и работала в музее, что можно было спокойно отгородиться своими куженьками, и не высовываться.
- Так у нас у всех нервы слабые, - заметила Валентина, - А то бы мы тоже работали в школе, а не в музее.
- Это верно, - согласилась этнограф, - Работа у нас спокойная.
Женщины расхохотались, и Валентина подытожила.
- По кайфу у нас работа, Варвара Каллистратовна, по кайфу…
@темы: Оригинальные произведения
-
-
18.03.2011 в 18:09Не удивлюсь. если тут же наши читатели набегут страшными историями делиться: так хорошо все и живо описано!
-
-
18.03.2011 в 18:21-
-
18.03.2011 в 18:27-
-
18.03.2011 в 18:41-
-
18.03.2011 в 18:44-
-
18.03.2011 в 18:44Ларс Бьернсон именно! Можно по сути, можно и по форме.
-
-
18.03.2011 в 18:50-
-
18.03.2011 в 18:56Ларс Бьернсон , Про то, что хотел бы квартиру разменять, и пусть этот идиот жил отдельно. - вот же, стоит вопрос.
-
-
18.03.2011 в 18:56Что характерно - не он один.
Есть вообще рассуждение расхожее: "Чем дитя ни плоше, тем оно любимее".
-
-
18.03.2011 в 19:00-
-
18.03.2011 в 19:01-
-
18.03.2011 в 19:03-
-
18.03.2011 в 19:04-
-
18.03.2011 в 19:05-
-
18.03.2011 в 19:10-
-
18.03.2011 в 19:18-
-
19.03.2011 в 10:35Вот видите: все стали говорить об как помочь деду...
Но - по самой сути рассказа! - не нуждается дед в помощи!
Дед - классный мужик, решающий свои проблемы САМ!
И доносящий до нас - как может - некую свою утопию, уже сгинувшую, в которой личные проблемы - проблемы общества... Не знаю, как яснее сказать. Дед не бросается на мельницы - он указует на них перстом.
Замечательный дед!
И вообще, этот рассказ - ЛИТЕРАТУРА.
-
-
19.03.2011 в 10:41Замечательный дед!
Я бы сказала, что и рассказ не про деда, а про музейщиц, которым приходится неслабо рисковать с этими дедами: угроза-то иной раз не столь легко устранима. И что такого замечательного в родителе, вырастившего эдакое, в двух экземплярах? Они, дитятки-то, опасны не на шутку.
Впрочем, с Ларсом мы это наобсуждались. Женщины. которые работают врачами (участковые, "Скорая"), социальные работники, музейщики этнографы в экспедиции - это сплошной риск. И мне-то важно было. как преодолевается неизбежный страх и отвращеие к такой ситуации.Как снова идти, рискуя нарваться на нечто подобное?
Ведь идут.
-
-
19.03.2011 в 10:56из чувства долга. Нет такого чувства - не надо идти.
Я ждал ваших возражений - и, к сожалению, дождался...
Не надо задирать гнома —
он сам задерётся
на вас,
как задняя лапка пёсика на столбик...
Это - вроде стихи, если чё. Типа белые
-
-
19.03.2011 в 11:00Обожаю чувство долга в комплеккте с героизмом: ими шикарно прикрываются разгильдяйство и безответсвенность. К примеру, посылать, невесть к кому и в какую ситуацию подчинённых.
-
-
19.03.2011 в 11:02У вас, кстати, тоже очень интересное слово: дедами6
Вот только я, в отличие от вас, своё «интересное» слово поправил. Есть у меня такая дурная привычка: вычитывать свои тексты.
-
-
19.03.2011 в 11:04Оспати!
Вы полагаете, что этот рассказ - об музейных работниках? Ну полагайте, полагайте... Ихто ж вам запретит полагать? Только не я!
-
-
19.03.2011 в 11:06Предлагаю: обругайте меня всяко в умыле. Может, полегчает?..
Или вам нужна публичность? Тогда обругивайте тут.
-
-
19.03.2011 в 11:07Вообще ждала коментов в теме с картинами на тему космонавтики.
-
-
19.03.2011 в 11:15От кого? От меня?
Тогда - ссыль, пожалуйста.
Я комментирую либо то, что МНЕ интересно, либо то, об чём меня попросят откомментить.
-
-
19.03.2011 в 11:22Почитайте, типа для общего развития:
www.diary.ru/~master1/p149186522.htm
-
-
19.03.2011 в 11:48-
-
19.03.2011 в 12:04Напишите сильнее. Вам это - как два пальца об асфальт.
-
-
19.03.2011 в 13:13-
-
19.03.2011 в 13:33