Литературная страничка.

[Ларс Бьернсон]

БАБА ШУРА
Т. Назаренко

Скажите, долгая старость –
Награда или расплата?

П. Грушко.
«Звезда и смерть Хоакина Мурьеты»

Чайник щелкнул, отключаясь. Валентина засыпала в бокал заварку. Мама взяла свою кружку и, ставя на стол, громко припечатала ее о столешницу. Валентина раздраженно поморщилась:
- Мам, ну сколько просить? Не грохай так посудой…
- Какие вы нежные все, - хмыкнула та.
Валентина промолчала.
- Что я знаю о войне? – прочувствованным детским голосом возгласило радио. Приближался праздник. Но праздничные торжества в Музее закончились вчера, оставив после себя ощущение полного опустошения. А за окном сыпало крупой с низкого неба. И на завтра «Гисметео» обещал подобное же безобразие.
Валентина мрачно прихлебнула чай и стала жевать бутерброд.
- Краснов-то, интересно, выйдет завтра на парад? - поинтересовалась мама.
- Да кто его знает? – буркнула Валентина. - Девяносто два года – не баран чихнул. Сдал он последнее время, только с внуком везде ходит. Да вот, выйдет на парад, опять с ним ветераны не поздороваются демонстративно… расстройство одно.
Краснов, до прошлого года возглавлявший Совет ветеранов, в глазах Валентины был почти легендой. Учитывая его кипучую деятельность и некоторые, недавно оставленные привычки, например, гулять по ночному городу без страха, наблюдая тусующихся подростков, Валентина готова была закрыть глаза на его нелегкий характер. А старики его недолюбливали. Для них он - не легенда, они сами себе легенды…
Старики… Сегодня Валентине предстояло отнести поздравление с 9 Мая бабе Шуре, которую она навещала по долгу профсоюзной службы дважды в год: на День Победы и на День Старшего поколения. Неловко было тащить эту смешную сумму в сто пятьдесят-триста рублей, на которую еще требовалось подсунуть бабе Шуре на подпись заявление об оказании матпомощи. А впрочем, не только мысль о мизерности подарка портила настроение. Визит к бабушке отнимал никак не меньше двух-трех часов, а в музее под День Победы работы всегда невпроворот. Может статься, придется топать туда в выходные и тратить уже свое время, которого не хватало еще больше, чем рабочего.
- Ты сегодня к бабе Шуре идешь? – поняла ее настроение мама.
- Угу, - мрачно кивнула Валентина.
- Ты долго не ходи, муж ведь ждет.
Валентина так и не научилась понимать, относить ли эти фразы матери к шуткам, или она произносила их на полном серьезе? Но, если это и шутка, то не смешная, по крайней мере – сейчас.
- Ой, мам, ты бы еще не подзуживала! - огрызнулась Валентина. - Не знаешь, что ли, что старики, пока всю свою жизнь не обскажут по три раза, не отпустят. Так что я там - не меньше, чем на час, если повезет…
Настроение при этой мысли окончательно испортилось.
- Денег-то много дают? – поинтересовалась мама.
- Двести рэ.
- Смех и грех.
- Особенно для бабы Шуры. У нее пенсия раза в два больше моей зарплаты. Ей не это, а конфеток бы или еще чего, как ребенку. Девяносто семь ей.
- Так она, небось, из ума уже выжила, – подытожила мама. – Вроде нашей бабы Тани?
- Не, по сравнению с бабой Таней, она вполне вменяемая. Переключается худо и все время одно и то же говорит, как патефон. Она про свое пластинку крутит, а я изображаю вежливое внимание. При том, что бабуля мне совершенно фиолетова. Знаешь, мам, такое лицемерие, блин, что от самой себя блевать кидат.
Мама рассмеялась:
- Дак ты с самого рождения у меня блевушка была.
Валя тоже хохотнула:
- Да, в прямом и переносном смысле.
Они снова замолчали. Прихлебывая чай, Валентина рассеяно думала о предстоящем визите и о том, чем бы занять себя во время него, чтобы не помереть от скуки.
Поначалу Валентина еще пыталась выудить из труженицы тыла какую-нибудь интересную информацию - про мужа, про военный Томск и тому подобное. Но бабуся переключалась крайне плохо. Она воспринимала новую информацию, но только ту, которую сама хотела знать, например, о том, что сталось с ее знакомыми по музею. Воспоминания о войне в круг ее интересов не входили. Хватало разве что на такие:
- Такой хороший был, а вот, пожили мало, не судьба. Я замуж не пошла потом. Сватали, а я не пошла.
К тому же попытки расспросить затягивали визит, и Валентина оставила эту затею. Теперь она старалась говорить мало, даже на вопросы отвечала односложно - Так бабы-шурин «завод» скорее заканчивался. Ладно, хоть пластинку крутила веселую, не сетовала на жизнь и не ругала все нынешнее. Да и грех ей было жаловаться. Жила в приличной сталинке, в больницах и профилактории подлечивалась регулярно, внуки и правнуки ее навещали часто и соцзащита тоже не забывала. Большинству знакомых Валентине стариков о таком роскошестве приходилось только мечтать.
А комнатка у бабы Шуры! Такая чистая, без стариковского духа. На кровати с панцирной сеткой, словно на алтаре, топорщились под тюлевыми накидушками пузатые подушки. Судя по тому, как вплотную к кровати стоял стол, для спанья это место не использовалось. На телевизоре, укрытом ажурными салфетками, ни пылинки. Фотокарточки в новеньких, современных рамках, выстроены аккуратной подковкой, как хористы на сцене: все яркие, цветные, последних десятилетий. Ни одного старого лица, ни одного мужского: внучка, правнучка, праправнучка. В добротном шкафу за приоткрытой дверью виднелись ровные, будто гвардейцы в строю, стопки белья. Когда Валентина впервые пришла к бабе Шуре, обстановка в комнате разительно напомнила ей тот «рай земной», который устраивала в своем жилье ее собственная бабушка, Лидия Васильевна. Пожалуй, бабы-шурина комната могла бы быть такой же стерильной и чопорно-неуютной, если бы не множество веселых календарей и ковриков с котятами, щенками и детьми. Да и на величественную красавицу бабу Лиду, которая и улыбалась-то снисходительно, как царица, и речи говорила назидательно, хозяйка не походила. Баба Шура обнажала в улыбке все тридцать два зуба (часть под коронками, а часть – не поверите! - свои собственные, да такие белые, что завидно), а речь ее напоминала песню: даже когда сетовала, как-то светло выходило. Репертуар всегда был одинаков: что после гибели мужа на фронте замуж она, баба Шура, не пошла, а работала там и тут, и везде ее начальство хвалило; далее заводилось про внучек-правнучек и праправнучек. И все с голливудской улыбкой.
И так из года в год все девять лет. Будто и не дом это вовсе, а эдакий музей, в котором хозяйка дома – главный экспонат. Хранится в идеальном температурно-влажностном режиме, потому и сохранность не меняется.
Единственное, что подтверждало ход времени в этом мирке – фотографии праправнучки, которые показывала баба Шура. За то время, пока Валентина возглавляла музейный профсоюз и навещала бабу Шуру, бестолковая пуговица с погремушкой в пухлом кулачке вытянулась в довольно красивую и кокетливую девочку. Правнучка дарила ей фотографии дочурки, и бабушка с радостью рассказывала Валентине, какая у нее хорошая праправнучка (или правнучка: бабуся путалась в системе родства, но Валентина привычно приводила ее в порядок). Слова, которыми она рассказывала про девочку, тоже были одни и те же.
- А Катенька пришла ко мне, говорит: «Баба, давай я тебе песенку спою!» Встала посреди комнаты, поет да приплясывает. Ой, хорошая така девчонка! Я ей двести рублей дала. Говорю: «На, Катюшка, купи себе конфеток».
Суммы, подаренные на нехитрые девчачьи хотелки, тоже не менялись.
И настроение у бабы Шуры не менялось, и здоровье:
- Года мои! Ноги вот болят, ничего не помогат. Пошла к доктору, говорю: «Милый, сделай что-нибудь», а он улыбается только: «Что я сделаю, баба Шура, года твои»! А сердце здоровое, сердцем живу!
Валентина усмехнулась своим мыслям, пояснила матери:
- Прикинь, бабке лет - за девяносто, а у нее все жалобы – только ноги болят. Я ей говорю – моей маме всего-то семьдесят с небольшим, а у нее те же проблемы. Прямо завидно, правда, нам бы до ее лет дожить, чтобы только такие проблемы иметь.
- Да ну к черту! – засмеялась мама, - Столько жить. Это уж самой себе опротивеешь, не то что вам.
- Ты-то – опротивеешь? Не верю.
- Вот увидишь, постарею, буду как баба Таня - озоровать, буянить, под себя ходить… - вот это она точно шутила, и Валентину тут как раз ничто не напрягало.
- Баба Лида не срала же, - привычно парировала она. - До девяноста лет все как лось бегала. Ты же ее дочка, не бабы-танина. Это у меня перспектива старческого маразма вполне реальна. Я же от этой родни много чего унаследовала, вдруг – и мозги тоже? А тебе маразм точно не светит.
- Ну, значит, буду такая же змеищща, как баба Лида, - подхватила эстафету мама.
- Не выйдет, мам, темперамент у тебя не тот.
Мама этот пас пропустила, помолчала, потом произнесла:
- А может, твоя баба Шура уж на Томск-8 переселилась?
- Я не слышала, чтобы она умирала, но возраст такой… - задумчиво отозвалась Валентина. - О моем существовании дочка знает, но она может и не позвонить…
- А почему не позвонит? - отхлебывая чай, поинтересовалась мама. - Ты же говорила, баба Шура веселая.
Угу, веселая и разговорчивая. Но вот о ком баба Шура никогда не говорила – так это о дочке, с которой жила в одной квартире. Валентина ее иногда видела, и все мельком. Полная невысокая женщина, с очень стандартной внешностью россиянки за 50 и одета всегда «под советскую домохозяйку». После того, как профсоюзная бухгалтерша рассказала, что «музейная реликвия» раньше наведывалась в профком и жаловалась на пьющую дочку, Валентина пыталась ее рассмотреть более придирчиво. Но ничего компрометирующего не нашла, даже наоборот, решила, что для своих семидесяти женщина очень еще неплохо выглядит. Да и не вязалась как-то улыбчивая баба Шура с образом матери, измученной проживанием со спившимся единственным ребенком.
- Не ладит она с дочкой - настолько, что жрать ей соцработник приходит готовить, а она не то не ест из дочкиных рук, не то та не хочет матери готовить. Причем, я даже осуждать дочку не могу, памятуя о нашей бабе Тане. Пока у нее крыша не поползла, она, кажется, тяжелее была, чем в маразме. Особливо тебе, мам, а?
Мать задумалась, кивнула:
- Да. Никак не могу ей простить… Юра ее привез. Говорил… Как сейчас помню, говорил: «Один я у нее. Она меня растила, на сухой корке сидела»… (Так и помню эту «сухую корку»). Привез... Она ж его своими истериками и загнала в могилу. Помню, перед смертью он мне жаловался: «Еб твою мать, ведь знает, что после инфаркта мне нервничать нельзя, а вот, обязательно расстроит!»
- Вот и я про то, что хрен ее, бабу Шуру, знает, какая она для родных. Наша баба Лида при гостях тоже была кисонька-лисонька.
- Это верно, - вздохнула мама. - Перед тем, как гостей позвать, нас гоняет-гоняет, настафорит все, мы на печку залезем и не слезаем оттуда. Гости придут, охают: «Ах, Лидья Васильна, не дом, а прямо рай земной! Прямо даже не верится, что у вас двое детей!» А я, может, через этот рай туберкулез и получила. Слабенькая была: где бы прилечь, а нельзя, у мамы - порядок!
Валентина мрачно кивнула. Бабу Лиду она с детства недолюбливала, хотя мать подобными откровениями с дочерью начала делиться только тогда, когда той уже за двадцать перевалило. А в детстве Валя, сколько ни рылась в своих воспоминаниях, не могла откопать хоть малейшее свидетельство холодка в отношениях между мамой и бабушкой.
- Не зря же ее родная мать Салтычихой звала? – недобро усмехнулась Валентина. – Однако ты к ней всегда хорошо относилась, до последнего…
- Да как же, Валь, - пожала плечами мама, - Мать ведь, какая ни есть. Надо любить…
Валентина пожала плечами:
- Наверно, я моральный урод. Я не умею любить, потому что положено. Так что, мам, если я тебя люблю – то в этом исключительно твоя заслуга.
Валентина допила чай, тяжело вздохнула и подытожила:
- Ладно, раньше сядешь – раньше выйдешь. Побежала я.

Погода к пешим прогулкам не располагала, и Валентина затрусила на остановку. Прыгнула в первый попавшийся автобус: все равно довезет. Даже свободное место нашлось, и она плюхнулась на сидение, радуясь, что печку не выключили.
Пока автобус обстоятельно полз по главной улице, Валентина глядела в окно. Что-то праздника не чувствовалось. То ли выложились на прошлый, юбилейный День Победы, и сейчас экономили на крохах, то ли погода так влияла. Прошлый год было солнечно, радостно... Может, потому прошлогодний визит к бабе Шуре так напугал Валентину, что не вязался с всеобщим ликованием?
Дверь тогда отворила не сама баба Шура, а дочка, мрачно поздоровалась и на вопрос о здоровье матери буркнула:
- Да что ей сделается? У себя…
Потом толкнула дверь в комнату бабы Шуры, крикнула сердито:
- Мама! С музею к тебе пришли! - и скрылась в своей комнате.
Вопреки обыкновению, баба Шура встретила Валентину в постели и привычную пластинку сменила. Полулежа на подушке, она начала жалобным, слезливым тоном:
- Ты уж, милая, позванивай мне время от времени, а то ведь помру – и от музея никто проститься не придет, а меня там многие знают. Маша вот, мы с ней вместе работали. Майя, что на кассе. Скажи, да и сама позванивай. Спроси: как там баба Шура? А то на похороны никто не придет. А я ведь никому зла не делала. Где ни работала – все меня хорошо вспоминают.
Тут Валентина вспомнила, как старожилы музея, смеясь, говорили: «Пока баба Шура работала, так она всех строила. Мы, когда она мыла, шелохнуться не смели».
А бабуся причитала дальше, так же слезливо, по нескольку раз повторяя одно и то же:
- Лучше бы я работала! Вот ведь, никак не помру. Все болит, ноги болят, а сердце здоровое, сердцем живу…
Дочка выбралась-таки из своей комнаты и теперь топталась в коридоре - подслушивала.
- Помирать собирается! А кто вчера три раза скорую вызывал? Приедут, давление помериют - а оно у нее лучше моего! Недавно вон в профилакторий ходила. Теперь в больницу просится. Помирать она собралась!
Баба Шура посмотрела на дверь и жалобно запричитала:
- Вот, ругается, все ругается. А я больная, ноги болят. Ничего не помогат. Врачу жалуюсь, а он мне говорит: «Что ты хочешь, баба Шура, года твои!». И то правда. А сердце здоровое, вот, сердцем живу.
Это был уже привычный мотив, но, вспомнив о ссоре с дочкой, баба Шура переключилась:
- Совсем мне плохо. Я ведь как работала, много работала, да. Ты Машу спроси, как я работала у вас. Меня директор ваш, Михал Михалыч, ой как любил. Придет в музей, дверь откроет и следит: кто первый придет, а кто опоздает. Мне всегда говорил: «Ты, баба Шура, раньше других приходишь! Лучше всех работаешь». Позовет в кабинет, чаем угощает. А Маша-то ревновала, говорит: «Ты с директором кокетничаешь!» Спроси Машу, как я хорошо работала.
- Да она говорила, - Валентине вовсе не хотелось лезть в семейные разборки, она привычно кивала, и, близоруко щурясь, разглядывала фотографию над постелью бабы Шуры. Девять лет назад она ее уже рассматривала: красивая женщина с толстой вороной косой, уложенной короной надо лбом, улыбчивый военный и девочка лет трех, с атласным бантиком в коротких прямых волосах. Родители улыбались, а ребенок смотрел в объектив напряженно и хмуро - тяжело. Тогда Валентина не обратила внимания на этот недетский взгляд, а вот сейчас… вспомнилась другая фотография: две надутые девочки – ее мама и тетка – стоят на фоне измятой драпировки. «Мать нас вечно нашмургает по голове, чтобы мы вели себя, как надо, и ведет фотографироваться, - смеясь, пояснила тогда мама. – Не любила я фотографироваться…». На том снимке старшая - мама, видно, недавно плакала и глядела жалобно, а младшая - тетка, наоборот, смотрела мрачно и озлобленно - совсем как дочка бабы Шуры на этой фотографии.
У тетки характер был нелегкий. Валентина ее, как, впрочем, и бабу Лиду, недолюбливала. «Ты знаешь, - проболталась как-то мама, - Кира начала со временем бабе Лиде побои возвращать. Помню, мы как-то все вместе у нее гостили. Вот баба Лида со мной на базар пошла, а Кира осталась дома. По дороге мама мне и говорит: «Знаешь, Ника, Кира мне сейчас по голове половником дала. Я ей велела с нами идти на базар, она заспорила. Я ей сказала поперек, а она мне половником…» Я не ждала такого, как расплачусь! А баба Лида давай на меня шикать: «Ну-ка, сейчас же уймись! Делов-то! А то люди скажут: что это она навзрыдывает?!».
Мысль о сходстве тетки с бабы-шуриной дочкой заставила Валентину более внимательно посмотреть в лицо молодой женщины на снимке. Она искала сходства с властной бабой Лидой. Но если тут и был жесткий характер, то иной, чем у бабушки…
- У меня вот грамот сколько было, все храню.
Видно, Валентина пропустила свою реплику, и бабуля поползла вставать с кровати. Валентина испугалась. Может, сердце у нее и здоровое, но если вчера скорую вызывали…
- Да лежите вы, баба Шура!
Но та уже решительно соскочила с постели и бойко засеменила к шкафу, откуда достала увесистую папочку. Вернулась, встала рядом с Валентиной, совершенно не смущаясь, что стоит при постороннем человеке в одной ночнушке, правда, чистой и новенькой, стала по одной подавать Валентине грамоты.
- Баб Шура, вы бы легли: болеете же, ноги болят. Лежите лучше.
- Ноги болят, ничего не помогат, - завела бабушка знакомую песню. - Сердце вот здоровое, сердцем живу. Вот, не помру никак. А вы звоните, а то помру, хоть проститься… Дочка ругается все время, надоела я ей. И что я так зажилась, а? Бог-то меня забыл, ох, забыл! Ноги у меня болят, ничего не помогат…
Причитая, она все же легла в постель. Валентина взяла ее высохшую руку и поглаживала. Чем тут утешить? И кого утешать - маму? А может, дочку?
- Жалуется, на меня жалуется, - заворчали за дверью.
- Дак но-о- ги у нее болят, - отозвалась Валентина, надеясь, что дочка поймет: Валентина к жалобам матери особо не прислушивается.
Дочка не то и правда поняла, не то решила, что нечего топтаться: ушла и больше не появлялась.
Прослушав еще на два раза новую пластинку и отрывки из прошлых арий про покойного директора, больные ноги и профилакторий, в котором она только что отлежала, Валентина вырвалась на свободу. Было у нее чувство, что бабу Шуру придется в этом году хоронить.
Тем более, когда она позвонила через полмесяца, трубку никто не взял - ни первый раз, ни второй. Самой идти к бабе Шуре ей не хотелось, и она попросила Марию Павловну -Машу, навестить бабушку. Та на следующий день, улыбаясь, отрапортовала:
- Жива она, здорова, еще меня переживет! Я от нее еле вырвалась - все говорит, говорит… - Валентина понимающе кивнула, подумав, что, наверно, она не моральный урод, раз у Марии Павловны возникли те же мысли, что и у нее. - В тот день, она, наверно, с дочкой поцапалась, вот и собралась помирать.
- С дочкой-то она не сильно ладит. Мария Павловна, скажите, у бабы Шуры - трудный характер?
- Да уж не легкий, - Мария Павловна улыбнулась той улыбкой, которая красноречиво говорила о нежелании перемывать старушке кости. Было в этом умолчании нечто загадочное.
Некоторое время Валентина потратила на то, чтобы разузнать у сослуживцев побольше о бабе Шуре. Но старожилов, которые ее помнили, почти не осталось. Мария Павловна многозначительно молчала, а остальные о ее семье знали меньше Валентины: сор из избы бабушка не выносила. По крайней мерее, на работу.

Баба Шура не умерла. Спустя полгода она сама встретила Валентину у дверей. С порога поведала, что дочки нет: теперь это было актуально. И снова, весело улыбаясь, завела благодушную песню про внучек-правнучек и так далее. Валентина вручила ей профсоюзную матпомощь, к которой присовокупила купленную на собственные деньги коробку конфет - это радовало бабушку больше, чем профсоюзные подачки, - и обреченно приготовилась слушать обязательную программу.
Но баба Шура, пользуясь тем, что дом полностью в ее распоряжении, вдруг сказала:
- Вот, давление бы смерить.
- А прибор есть? – неосторожно спросила Валентина, полагая, что такое нехитрое устройство, как электронный тонометр, имеется сейчас у большинства бабушек.
- Есть, у дочки… в комнате… Она не разрешает заходить, ругается. Но ее дома нет, давай зайдем, смерим.
Валентина растерялась, но баба Шура уже уверенно засеменила на запретную территорию.
- Да не надо, баб Шура! – взмолилась Валентина, но та, как обычно, проигнорировала все, что не входило в ее интересы. Валентина покорно последовала за ней.
Комната дочери оказалась меньше и теснее, чем у бабушки, да и аккуратностью особой хозяйка похвастаться не могла. Что же до обстановки, то, учитывая обеспеченность бабы Шуры, она выглядела бедной. Казалось, что как обставили эту квартиру в пятидесятые, так и осталось все без изменений, с учетом, что все самое лучшее изначально отдавалось маме.
По счастью, тонометр искать не пришлось. Он стоял на заваленном каким-то шитьем и заставленном лекарствами столе. (Да-да, ни бутылок, ни прочих уличающих хозяйку в пьянстве предметов на виду не стояло). Надев манжету на сухую руку бабы Шуры, Валентина торопливо начала качать грушу.
Давление у старушки оказалось завидное – даже не 120 на 80, а чуть ниже классической нормы.
Но слушать о том, что давление нормальное, баба Шура не хотела, и бросилась в свою комнату с намерением принять таблетку. Порывшись в шкафчике, она извлекла обувную коробку, набитую таблетками, и принялась напористо осаждать Валентину:
- Ты, милая, скажи, како лекарство от давления?
- Да нормальное у вас давление!
- Что? Высокое? – продолжала баба Шура, роясь в коробке.
Валентина заметила там упаковку с эналаприлом, но решила, что если и принимать таблетку, то хотя бы безвредную.
- Баба Шура, да не знаю я, что от давления пьют. Здоровая, слава аллаху!
- Может, вот это? От давления! – то, что бабушка знала назначение лекарств, сомнений не оставляло: она выхватила из коробки именно эналаприл.
- Да нормальное у вас давление, не надо ничего пить!
- Что? Высокое?
Валентина поняла, что закипает, но не будешь же орать на чужого человека. Хотя это наверняка бы подействовало. Пошла в обход.
- Бабушка, вот скоро социальный работник придет вас кормить, вы у нее спросите. Она ведь должна в этом разбираться. А я боюсь навредить.
Мягко, но решительно отняла у бабы Шуры коробку, отнесла на стол и попыталась отвлечь ее внимание, заведя разговор о праправнучке. Не подействовало. Не сработала и тема музея и Михал-Михалыча. Зато разговор о больных ногах баба Шура подхватила и забыла напрочь о своем давлении. Не дожидаясь, когда бабусе придет в голову еще какая-нибудь фантазия, Валентина заторопилась, сославшись, как обычно, что надо бежать на работу. После пятого повтора баба Шура это усвоила и пошла провожать Валентину. Еще пять минут в коридоре - и Валя уже неслась вниз по лестнице. Угрызения совести по поводу, что не уделила старушке достаточно внимания, которого ей так не хватает, тонули в радостном ощущении свободы и сваленной нудной обязанности.

Поеживаясь от противного холодного ветра, Валентина стояла у знакомого углового подъезда и прислушивалась к гудкам домофона.
- Кто?! - голос дочки звучал мрачно.
- Это к бабе Шуре, с работы…
- Сейчас открою, - в голосе не было даже показной приветливости, но Валентина ее и не ждала. Вручить подарок, немного посидеть и уйти.
Она поднялась на второй этаж. Дверь была приоткрыта, но, вопреки ожиданиям, баба Шура в коридоре не топталась.
- С мамой все в порядке? - поинтересовалась Валентина.
- Да что с ней сделается?! Пенсия 25 тыщ, так чего бы!
- Ну да, при хорошем уходе она долго проживет, - заметила Валентина.
- А, я не лезу туда. Внучка вот за ней ухаживает - и пусть себе.
Валентина подумала, что от бабкиной пенсии дочке, видно, ничего не обламывается, а все внучке уходит, но промолчала. Дочка громко застучала в закрытую дверь материнской комнаты:
- Вставай давай, к тебе пришли!
- Кто? – поинтересовалась баба Шура.
- Из музея! – крикнула Валентина.
- Из библиотеки? – переспросила старушка.
- Музей, говорят тебе! - буркнула дочка и снова застучала в дверь, тем же недовольным голосом пояснив Валентине: - Запирается, видишь, - совсем из ума выжила.
Бабушка, судя по звукам, вставать не собиралась, и Валентина подумала, было, не отдать ли конфеты и деньги дочке, но тут увидела, что одно из дверных стекол вынуто - как раз напротив ключа, - стало быть, открыть дверь можно без труда. Она и собралась так сделать, но баба Шура все-таки встала и щелкнула ключом в замке.
Распахнув дверь, она растерянно уставилась на высокую фигуру в джинсах.
- Это кто? Откуда? – поинтересовалась она.
- Да с работы твоей пришли, - огрызнулась дочка. - Не соображает уже ни хрена!
И уже совсем зло бросила матери:
- Откуда?! Ты, что ли, открыла? Я впустила!
И демонстративно затопала в свою комнату.
- Да кто это? – баба Шура сильно сдала за прошедшие полгода и, кажется, здорово ослепла. Но в комнате по-прежнему было чисто, аккуратно и свежо.
- Валя я, из музея, - Валентина шагнула в комнату.
- Валя? – бабушка явно рылась в памяти, пытаясь вспомнить, потом-таки нашла нужное воспоминание, заулыбалась:
- Гостинца принесли?
- Ага, - доставая из пакета коробку конфет и ведомость, пояснила Валя. – Да вы, баба Шура, лежите или хоть сядьте.
Та потопталась немного, потом нашла юбку и стала натягивать поверх вышитой ночнушки, аккуратно одернула и только потом села.
Валентина поднесла к кровати стул и тоже приземлилась; достала из кошелька две сотенные.
- Ой, спасибо вам, не забываете бабу Шуру… Ноги вот у меня болят, - начала с места в карьер хозяйка. - Все лежу, лежу. Лучше бы я работала. Вот, все лежу, ноги болят. В больнице вот только отлежала. Ничего не помогат. Я жалуюсь доктору, а он говорит: «Да что же делать, баба Шура, года твои». Года! Девяносто семь ведь мне, а!
Валентина привычно кивала, засовывая в бабушкину руку ручку и показывая, где надо вывести закорючку.
Баба Шура была без очков и потыкала в бумагу наугад. Ничего – сойдет. Все знают, сколько лет бабушке.
- Лучше бы я работала, - продолжала баба Шура. – Я ведь как работала… Лежу-лежу, внучка вот придет, а я все лежу. Социальная работница приходит, первое-второе готовит. Меня не забывают. Вот, президент мне поздравление прислал….
Бабушка уверенно потянулась к тумбочке в изголовье кровати, достала, показала стандартную открытку.
– Не забыват, а? Прислал. И прошлый год, и в этот. Пенсию вот мне набавили.
Валентина слушала словесный поток краем уха. В попурри из старых мотивов солировал теперь рефрен: «Лучше бы я работала… Вот, года мои, ноги болят, а я все живу. Сердце-то то здоровое, сердцем живу»…
Валентина улыбалась, кивала, скучая, скользила взглядом по знакомой обстановке. Телевизор не включается, книг – нет. Да и какие книги, если она плохо видит?
Еще три года назад баба Шура выбегала из дома, чтобы послушать выступление духового оркестра во дворе, сама ходила в магазин. Четыре года назад – добиралась до музея поболтать с подружками по прошлой жизни. Семь лет назад плясала цыганочку на правнучкиной свадьбе… А теперь запирается в этой светлой комнате, где все знакомо, и за 9 лет ничего не изменилось.
Валентине вдруг стало страшно - не потому, что жаль бабушку: что тут поделаешь, работать она уже никак не сможет, друзей нет, но и не самая забытая людьми бабушка, хотя никто - ни Валентина, ни социальный работник, ни внучка, ни тем более дочка - не будут заниматься бабой Шурой столько, сколько ей того требуется. И осуждать-то их особо не в чем: скучна бабка со своими бесконечно повторяющимися песнями - даже не историями о жизни, а именно потоком сознания, который никому не интересен. Отсюда и обеднение ее мира, капризы, скука… Попалась баба Шура, понесло ее по замкнутому кругу. Но это - чужая жизнь, а есть - своя, собственная, и кто даст гарантию, что с тобой не будет того же?
Валентина уже не слушала причитаний бабы Шуры, а вспоминала арию из «Хоакина Мурьеты» - ту, которая ей нравилась больше других:

«Куда подевался мальчик, которым я был когда то?
Скажите, долгая старость - награда или расплата?..
…О чем молодая листва поет весеннему бризу?
Откуда является смерть - сверху, или же снизу?»

- Забыла меня смерть. Вот ведь, сердце-то здоровое, сердцем живу… – словно в ответ на мысли Валентины отозвалась баба Шура.
Обычно в таких случаях старикам говорят:
- Да что вы, живите, вы ведь нужны нам, молодым…
Валентина, много общавшаяся со стариками, могла произнести эти слова так, будто они выражали только ее личное, идущее из глубины сердца желание. Но сейчас она промолчала: ей казалось, что, скажи она эти слова – ее стошнит от собственного лицемерия.
А баба Шура и не ждала ответа. Она продолжала все тем же речитативом:
- Лучше бы я работала… Мама твоя работает?
- Работает, - машинально ответила Валентина, и, словно проснувшись, добавила, - Хорошо, что работает…

@темы: Оригинальные произведения

Comments

[Mr.Chaffinch]

Какая грустная история. После нее остается какой-то привкус безнадежности и жить уже не особо хочется.

[Ларс Бьернсон]

Старость и одиночество - это действительно безнадежно. Хотя - смотря какая старость. Не все бабушки таковы.

[Mr.Chaffinch]

А рассказ про других будет?

[Ларс Бьернсон]

Наверно, будет. Учитывая, сколько вокруг меня стариков.

[Mr.Chaffinch]

Очень хотелось бы.
Много и все разные, да?

[Ларс Бьернсон]

И поддаются некоторой систематизации. И все хотят внимания.
И каждый из них может выесть мозг.

Если нет - то этот человек как старик не воспринимается, и плевать на возраст.
Я только на юбилеях вспоминаю, сколько лет некоторым нашим профессорам.

[Mr.Chaffinch]

Вот это самая лучшая старость, наверное, когда человек как старик не воспринимается. Но для этого нужно дух и тело поддерживать...

[Ларс Бьернсон]

Дух, потому что у части наших профессоров с телом проблемы. Вспоминаю Говоркова: пытливый мальчишка с перебитой на войне рукой, диабетом, резекцией желудка и жуткими диоптриями на глазах.

[Mr.Chaffinch]

Лучше, чтобы тело таки тоже функционировало, все-таки.

[myprecious]

Рассказ я вычитывала, и еще раз просмотрела.
Хорошо получилось.
Мне нравится трезвость оценки - баба Шура попалась.

[Ларс Бьернсон]

Лорд сегодня сказала - это тоньше "Ветерана".
Интересно, дозрею до описания той же Плетневой или Говоркова - то есть ни разу ни стариков в их далеко за 70.

[myprecious]

Я бы не сказала, что это тоньше. "Ветеран" прописан, как попытка осознать поведение в ситуациина грани срыва. И не дать себе сорваться.
Если тонко при этом прописывать ощущения от самого деда - это будет уж не то.
Да и времени на это нет - только в ретроспективе - разобрать, что видела.
А у тебя там грубо-хамоватый прием "для своих" дома. Не до тонких анализов.

[Ларс Бьернсон]

ИМХО, они оба очень разные и по ситуации, и по персонажам. Так что - я не уду менять принципиально ни бабу Шуру, ни Ветераа, разве в мелочах, типа стилистики.